Щит и вера - Галина Пономарёва

В середине октября 1949 года его ночью вновь арестовали. Всё та же Каменская тюрьма встретила его узкими и тёмными коридорами. Носков Куприян Назарович вновь был осуждён Особым совещанием при МГБ СССР всё по той же 58-2 УК РСФСР и приговорён к пятнадцати годам ссылки на поселении в Красноярский край за то, что он являлся участником контрреволюционной повстанческой организации и активно занимался антисоветской деятельностью.

Евдокия, получив известие об аресте мужа, отписала Куприяну, чтобы тот не писал ей больше писем, что она сказала детям, будто отец бросил их и завёл себе новую семью.

* * *

В 30-50-х годах по общему количеству ссыльных Красноярский край занимал третье место в стране, а по числу ссыльных повторников – первое. Сосланные работали в трудармиях, их селили на берегах Ангары, Подкаменной Тунгуски, по берегам Енисея, всё дальше и дальше на север. Когда в 1954 году после известных событий ссыльные получили возможность вернуться на родину, многие из них остались. Судьба этих людей неотделима от истории Красноярья. Среди них теряются следы и нашего героя, Носкова Куприяна Назаровича, алтайского бунтаря.

Мы подлетаем к Норильску, одному из крупнейших заполярных городов России. Из окна видна бесконечная, по-осеннему бурая тундра и множество озёр, которые покрывают её, как лужи на асфальте после большого дождя. Норильск встретил меня серым небом и моросящим дождём. Тучи нависали так низко, что казалось, они сползают со Шмидтихи (гора Шмидта), которая возвышается серой суровой махиной над городом и смотрит на то, что делают люди у её подножия. Да и сами словно по линейке выстроенные улицы, несмотря на удивительную архитектуру сталинского ампира, яркий окрас зданий, отличаются от других российских городов. На них нет цветочно-зелёного убранства, которое украшает и радует сердца горожан, привычного спешащего людского потока и бесконечных автомобильных пробок. Лишь одинокий прохожий скорым шагом пройдёт мимо, и ещё более редкое авто прошелестит по широкому проспекту. Этот город выстроили зэки. Норильчане суровы, несколько «замороженные на голову» (цитирую одного из жителей), вступают в разговоры с нежеланием, привычки к открытому диалогу нет.

Быстро размещаюсь в гостинице. По часам скоро полночь, но за окном полярный день, светло, как днём. Завтра еду на Норильскую голгофу, музейно-мемориальный комплекс, который ещё малоизвестен в России, открыт в память об узниках Норильлага.

Следующий день задался солнечным, но подул обжигающий холодом сильный арктический ветер. Подъезжаем к подножию горы Шмидта. Здесь было кладбище, на котором обрели свой вечный покой мученики Норильлага. На месте заброшенных могил воздвигли мемориальный комплекс Норильская голгофа. Взору предстают лагерные ворота – «Последние врата». Соединённые колючей проволокой, огромные столбы крепостных стен и вырубленные в них «души узников», устремленные к небу, навечно останутся здесь, в этой мерзлоте, созерцать плод своего творения – большой металлургический завод. Вот он дымит своими трубами, живёт своими цехами, целый промышленный город лежит у самого подножия горы Шмидта. С возвышающейся «Звонницы» производственный гигант хорошо виден. Каждый входящий звонит в колокол. Их три, размещены они в трёх арках. На могильной плите: «Мир праху, честь имени, вечная память и скорбь о прошедших ГУЛАГ. Жертвам политических репрессий узникам Норильлага с покаянием». Молчат горы, освещённые лучами полярного солнца, молчат брошенные угольные шахты, построенные узниками в нечеловеческих условиях, лишь мемориальные стелы, кресты и могильные плиты говорят о них.

Здесь упокоилась душа моего деда.

* * *

Никита Александрович, лёжа на лазаретных нарах, которые отличались от барачных лишь тем, что были одноярусными, вспоминал прожитые годы. Со слов лагерной фельдшерицы Анны Павловны он узнал, что несколько минут назад наступил новый, 1943 год. С момента поступления его в лагерный лазарет он только и занимал свои мысли воспоминаниями. Но что-нибудь новогоднее никак не вспоминалось, праздников в жизни было мало, а работы – хоть отбавляй. Тело, измождённое голодом и непосильным физическим трудом, вытянулось на отведённой ему шконке. Теперь его уже не надо было с усилием заставлять вставать и идти на рудник. Как только Никиту поместили в белёный барак лазарета второго лаготделения, он понял, что скоро для него всё закончится. Всё – это обозначало – его жизнь. Умереть по устоявшимся законам лагерной жизни никто не мешал. Этому даже завидовали зэка, которые продолжали, словно муравьи в муравейнике, строительство никелевого комбината и разработку горных рудников. Каждый день лекпомы (лекарские помощники) лаготделения, тоже зэка, сортировали заключённых: работники («основной контингент дармовой рабочей силы»), доходяги (легкотрудники, куда попасть было почти невозможно, только по блату) и кандидаты на выбывание – подопечные лазарета. Попасть в третью группу считалось, что получить смертный приговор. Туда не спешили, а попав, не суетились, лежали смирно на дощатых нарах под тоненькими одеялами, отсчитывая часы ещё теплившейся в них жизни. Организм уже не требовал пищи, и всё, что в него попадало, через несколько минут выходило ужасной кровавой жижей, поэтому больные лежали прямо на досках. Окончательно освободившись от ощущения голода и полностью обессилев, они, размещённые в палате по пятнадцать – двадцать человек, как будто даже не дышали, рабочим остался только мозг. Но и он требовал отдыха, требовал воспоминаний об ощущении благополучия. И Никита Александрович пытался это делать. Приятные минуты забвения в прошлом иногда прерывались. Анна Павловна по часам давала тёплой воды и вытирала кровяную жижу, да ещё вместе с санитарами выносила посиневших умерших узников, час которых на этой мёрзлой земле истёк.

…Вот он, Никитка, бежит, взявшись за руки с Анисьей, купаться на речку в родном Беретском, далеко, в Харьковской губернии. Шумят кудрявые белоствольные берёзы, поблёскивая на ярком солнце листвой, тропинка утонула в душистом соцветии полевых трав. А вот и речка. Вода искрится ласковым теплом, будто миллионы звёздочек напа́дали в воду. Лёгкий и тёплый ветерок покрывает водную гладь едва заметной рябью. Он прыгает с разбегу в воду, разбрасывая по сторонам многочисленные переливающиеся брызги. Анисья, стесняясь его, остаётся на берегу и, прикрыв от солнца глаза ладонью, смотрит на него. Им по пятнадцать. Тогда, тем летом, и зародилось их чувство. Анисья сразу полюбилась ему. Голубоглазая, волосы словно лён, совсем не похожая на чернявых деревенских девчат. Одета была по-городскому, говорила на чистом русском и французском языках, часто музицировала вместе с барыней. С ней и приехала в родное сельцо из Харькова. Никита сразу решил, что будет эта девушка его, что надо как-то попадать в Харьков. На селе барыню уважали. Несмотря на отмену крепости, крестьяне по-прежнему ей служили. Анисью барыня взяла из крестьянской семьи в свой дом из-за красоты девочки, воспитала её вместе со своими детьми. После отъезда барыни в город Никите долго не удавалось попасть в Харьков. Батя, сельский кузнец, кое-как отпустил его из дому в город на завод в мастеровые.