Король Камней - Генри Лайон Олди

Горы – и выбор.

Узкий скальный мост, обледенелый и опасный. Провал входа в Янтарный грот, темный, как могила. Дорога, уводящая в сердце гор, прочь от негостеприимного Тер-Тесета. Тропа, спускающаяся на дно ущелья, откуда в прошлом струился священный дым, даруя сивиллам пророческие видения…

Какой из путей изберут люди?

Тот, кто смотрел с небес, не знал ответа. Возможно, поэтому он и вернул свое внимание башне. В снежном крошеве ворочались люди. К ним бежали другие: слуги торопились к хозяевам, несли теплую одежду, помогали господам магам встать. Лишь одно тело продолжало лежать без движения, коченея на морозе. Вокруг трупа, лужицей на солнцепеке, испарялись остатки теней. В их колыхание вторглась поземка; в смертный час тени изменили цвет, отдавая последнюю дань господину, укрывая Максимилиана Древнего погребальным саваном…

* * *

– Прощай, Древний…

Еще с минуту, не говоря ни слова, Симон Остихарос глядел в хрустальный шар. Когда изображение затуманилось, а хрусталь стал похож на дымчатый кварц, маг встал и подошел к окну. Симоновы башни закручивали над Равией надменную спираль, выше береговых маяков и минаретов храма Лат-Илат, открывая обзор, достойный султана. Но второй, малый кабинет Симон оборудовал на первом этаже дома. Отсюда были видны арыки окраины, а за водяными канавами – сады: мокрые, жалкие зимой. Маг долго изучал сплетение ветвей, черное и блестящее на фоне блеклого неба, как если бы желал прочесть в нем вещие руны.

– Что же это выходит? – наконец спросил он.

Сады молчали.

– Значит, я теперь самый старый?

Ну да, сказали сады.

– Самый старый… Симон Дряхлый?

Протянув руку, Симон дернул витой шнур. Где-то в доме задребезжал колокольчик. Вскоре в кабинет вошел Римингал-младший, сын управляющего. Его отец – человек, верней которого Симон не знал на земле и под землей – прошлой осенью слег после удара. Годы взяли свое, как кредиторы – имущество должника. Римингал угасал, и уходил счастливым. Хозяин сохранил за ним комнату, где толстяк прожил столько лет, хозяин приставил к нему заботливую сиделку, а сын – лучший сын на свете, и Римингалы продолжат свою службу у величайшего из магов. Улыбка не сходила с лица управляющего; слегка кривая, она вмещала в себя всю радость мира.

– Да, хозяин? – Римингал встал на пороге.

– Кувшин воды, – приказал Симон. – Холодной, из родника. Две оловянные кружки. Одно сырое яйцо. И поторопись!

Римингал не двинулся с места.

– Пула ругаться станет, – буркнул он. – Очень сильно.

– При чем тут Пула?

– Она жаркое стряпает. В соусе с черносливом, как вы любите. И красную шурпу. Люля-кебаб из молодой баранины. Фасоль с кунжутом. Хотите кебаб?

– Не хочу. Неси воду и яйцо. И кружки.

– Ругаться станет. Хотите шурпы?

– Сожри тебя Шебуб! Вместе с Пулой.

– Чего нас жрать? Это вы яйцом давиться будете…

Горько стеная, Римингал удалился – воевать с грозной Пулой. Война, судя по результатам, закончилась мировым соглашением. Молодой управляющий доставил в кабинет поднос с кружками, водой и яйцом, будь они неладны, а также с миской дымящегося кебаба, украшенного кольцами лука, свежей лепешкой и пиалой, где лежала горка фасоли. Выскочив за дверь раньше, чем кебаб полетел ему в голову, Римингал удалился, насвистывая «Вай-мэ, сары гелин».

Сев к столу, маг пренебрег лакомствами. Отодвинув поднос на край, он взял кружку и поставил перед собой. Развел ладони – так, чтобы между стенками кружки и руками оставался зазор в три пальца. Воздух над столом задрожал, кружка шевельнулась и начала плавиться. Симон развел ладони шире. Лужица олова тускло блестела. На поверхности жидкого металла колыхалась пленка цвета соломы. Вот расплав застыл, сделавшись мутным, с серым отливом. Литейщик, тот еще хитрован, подмешал в олово изрядную толику свинца.

– Видишь? – спросил Симон у пустого кресла в углу.

Кресло скрипнуло.

– Нет, Инес, я не про свинец. Не пугайся, я в своем уме. Я знаю, что тебя нет. Ты умерла, я сам сжег твое тело. Даже если ты есть, ты не здесь. Ну и что? Мне надо с кем-то разговаривать, и лучше с тобой. Смотри: я помещаю кружку в пламя, и кружка меняет форму. Кружка – это порядок. Пламя – хаос. Продолжим?

Резким движением он сбросил оловянный блин на пол. Взял вторую кружку, побольше, налил воды из кувшина. Ладони вернулись на прежнее место; минута, другая, и в кружке забулькало. Вверх, изгибаясь, как танцовщица, потянулся легкий парок.

– Я помещаю воду в металл. Металл я помещаю в пламя, – Симон дохнул на пар, и струйка отклонилась к окну. – Металл сохраняет форму. Вода – меняет. Вода – порядок. Пламя – хаос. Управляемый, но все-таки хаос. Моего управления достаточно, чтобы пламя не расплавило металл; хаоса достаточно, чтобы пламя испарило воду.

Взяв яйцо, он бросил его в кружку с водой.

– Следи, Инес, – вода, начавшая было остывать, вновь закипела. – Ты обожала такие опыты. Я смеялся над тобой, злился, запрещал тратить время на пустяки… Следи за мной; можешь смеяться. Я не обижусь.

Вода кипела все сильнее. Яйцо вертелось, билось о стенки кружки.

– Я помещаю воду в металл, и яйцо в воду. Сейчас оно сварится вкрутую. Изменится, станет плотным. Из него больше не вылупится цыпленок. Варим дальше…

Яйцо треснуло. Наружу, быстро схватываясь, полез белок.

– Если пламя – хаос! – усилится, вода выкипит. Яйцо сгорит, превратится в уголь. В конце концов, расплавится металл. Все дело в пропорциях хаоса, а пропорции диктую я…

Симон поднял руки к потолку. Дождался, пока вода остынет, и ловко выхватил яйцо. Сжал в кулаке, превратив в кашу из белка, желтка и обломков скорлупы.

– Я помещаю яйцо в руку. Сдавливаю, и яйцо меняет форму. Яйцо – порядок. Давление – хаос. Пропорции хаоса – мой выбор. Сожму слабее – треснет скорлупа. Сильнее – раздавлю целиком. Хаос вторгнется в порядок, порядок изменит форму. Скажешь, пустяки? Конечно, пустяки. Сварить яйцо, вскипятить воду – это сумеет мясник и прачка, шлюха и пастух. Правда, им понадобится костер. Но какая разница, откуда возьмется хаос?

Словно в ожидании ответа, старец долго глядел в угол. Впору было поверить, что Красотка слушает его, забравшись в кресло с ногами и укутав колени пледом.

– Зерно падает в борозду. Соки земли – хаос. Их движение, их состав. Они вторгаются в зерно, и оно меняет форму. Набухает, прорастает. Все, зерна нет. Есть росток ячменя. Мы поместили зерно в землю, и получили метаморфозу… Да, это прописная истина. Но ведь я теперь самый старый. Старики часто впадают в детство. Почему бы мне не начать с начала?

Он бросил раздавленное яйцо под стол. Отодвинул прочь кружку, взял с подноса лепешку. Собрал в щепоть зернышки черного тмина, которыми Пула всегда посыпала хлеб; кинул в рот, стал задумчиво жевать. Сглотнул, дернув хрящеватым кадыком. Губы Симона зашевелились, рождая слова, каким не место под солнцем. Под веками сверкнула бирюза, зрачок превратился в точку, дырку от швейной иглы. Пальцы, по-прежнему собранные в щепоть, терлись подушечками друг о друга. Так барышник на рынке напоминает покупателю, что товар денег стоит. Только у барышника пальцы не шуршат, будто листы пергамента. И мелкие, колючие искорки не сыплются под ноги ошалелому покупателю, готовому бежать сломя голову.