Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

5

Мой отец был наследственным септархом провинции Салла на восточном побережье нашего континента, мать – дочерью глинского септарха. Они встретились на дипломатическом приеме, и их брак был, как говорят, предрешен с первого взгляда. Первым у них родился мой брат Стиррон, ставший ныне септархом Саллы вместо отца. Через два года на свет появился я, а за мной три моих сестры. Две из них еще живы, а младшую убили гленские разбойники месяцев двадцать назад.

Я плохо знал своего отца. На Бортене все друг другу чужие, но отцы все-таки несколько ближе своим сыновьям. Септарх был исключением: нас, детей, отделяла от него неприступная стена этикета. Мы обращались к нему так же, как и все остальные подданные. Улыбался он столь редко, что я помню каждую из этих улыбок. Однажды – незабываемый миг – он посадил меня с собой на свой грубо отесанный трон черного дерева, разрешил потрогать древнюю желтую подушку и назвал моим детским именем. Было это в день, когда умерла моя мать – в другое время он не обращал на меня никакого внимания. Я боялся его и любил. Прятался, дрожа, за колоннами в тронном зале, когда он вершил правосудие; мне думалось, что он велит казнить меня, если заметит, но в том, чтобы лицезреть его во всем величии, я не мог себе отказать.

Был он, как ни странно, среднего роста и хрупкого сложения – мы с братом переросли его еще в детстве. Но с силой его воли ничто не могло сравниться. Однажды, когда я был ребенком, в септархию приехал чей-то посол, почерневший на солнце западный житель. Мне он тогда казался огромным, как гора Конгорой – возможно, он был таким же, как я сейчас. На пиру он выпил слишком много голубого вина и сказал отцу при его семье и придворных:

– Этот гость покажет народу Саллы свою силу и несколько приемов борьбы.

– Здесь есть такой, которому ничего не надо показывать, – с гневом ответил отец.

– Так пусть он выйдет сюда, – сказал посол, скинув плащ. На это отец с улыбкой, вызвавшей трепет всего двора, заметил, что нечестно было бы бороться с мужчиной, чей разум затуманен вином, что, разумеется, взбесило хвастуна дальше некуда. Музыканты заиграли, чтобы разрядить атмосферу, но посол не перестал гневаться и час спустя, протрезвев немного, пожелал увидеть отцовского борца. Ни один саллиец, заявил он, не сможет его побороть.

– Я сам сражусь с тобой, – ответил септарх.

Мы с братом сидели на дальнем конце стола вместе с женщинами, но прекрасно расслышали поразительные слова «я сам». Стиррон и я частенько сквернословили шепотом у себя в спальне, но никогда не думали услышать нечто подобное на пиру из уст самого септарха. Отозвались мы на это по-разному: Стиррон вздрогнул и опрокинул свой кубок, я смущенно хихикнул и тут же схлопотал пощечину от матушкиной фрейлины. Смех, впрочем, лишь прикрывал безграничный мой ужас: я представить не мог, что отец знает такие слова, не говоря уж о том, чтобы произнести их публично. Отец между тем, не успел еще отзвучать в моих ушах запретный оборот речи, сбросил плащ и вышел вперед. Захватив своего громадного противника за локоть и ляжку ловким саллийским приемом, он тут же швырнул его на серый каменный пол. Посол с неестественно вывернутой ногой пронзительно завопил и застучал рукой по полу. Возможно, теперь, во дворце моего брата Стиррона, дипломатия стала более утонченной.

Септарх умер, когда мне было двенадцать и я еще только становился мужчиной. Я был рядом, когда смерть забрала его. Каждый год, когда в Салле наступал сезон дождей, отец уезжал охотиться на рогатую птицу в Выжженные Низины, в тот край, где я теперь нахожусь. Раньше меня на охоту не брали, но теперь я, как молодой принц, должен был обучаться искусствам нашего сословия. Стиррон, будущий септарх, учился другим наукам и оставался в столице как регент вместо отца. Под низким, затянутым тучами небом наш поезд числом около двадцати машин выехал из города Саллы и покатил на запад по мокрой зимней равнине. Дожди, лившие в том году без пощады, смыли тонкий плодородный слой почвы и обнажили скалистый костяк нашей провинции. Тщетно крестьяне чинили свои плотины: разбухшие желто-коричневые реки уносили в море утраченное благополучие Саллы – я чуть не плакал, глядя на это. В Западной Салле дорога пошла вверх, к Гюйшенскому хребту; здесь стало суше и холоднее, с неба падал не дождь, а снег, тощие деревья чернели на ослепительной белизне. Мы поднимались все выше по Конгоройской дороге. Местные жители встречали септарха приветственным пением. Голые горы торчали, как лиловые зубы, на сером небе, и мы мерзли даже в своих закрытых возках, но красота этих суровых мест позволяла забыть о холоде. Дорогу окаймляли плоские бурые скалы; почва здесь была сплошь каменистая, кусты и деревья росли только в укрытых от ветра нишах. Салла расстилалась под нами, как карта – белая на западе, темная на густонаселенном востоке, маленькая, будто игрушечная. Я никогда еще не был так далеко от дома. Даже и здесь, между небом и землей, внутренние Гюйшены все еще лежали далеко впереди – мне они виделись как сплошная стена, пересекающая континент с юга на север. Над ней белели увенчанные снегом вершины. Нам придется через нее переваливать или в ней есть какой-то проход? Я слышал о Саллийских Вратах и знал, что мы направляемся к ним, но мне не верилось, что они существуют на самом деле.

Двигатели наших машин на морозе начали глохнуть. Мы останавливались все чаще, чтобы разморозить подающие трубки, головы у нас кружились на разреженном воздухе. Ночевали мы в лагерях для путешествующих септархов, но условия там были отнюдь не роскошные. В одном из них, где все слуги недавно погибли под снежной лавиной, нам пришлось самим взяться за лопаты и пробивать себе вход через ледяные бугры. Работали все, кроме септарха, для которого всякий ручной труд считался грехом. Я, один из самых больших и сильных, по молодости себя не щадил, в конце концов я совсем обессилел, упал в снег и пролежал около часа, пока меня не нашли. Отец пришел посмотреть, как мне оказывают помощь, и одарил меня одной из редких своих улыбок. Я принял это за знак любви, что значительно ускорило мое выздоровление, но впоследствии понял, что это был скорей знак презрения.

Эта улыбка поддерживала меня, пока наше восхождение продолжалось. Я больше не боялся, зная, что одолею этот подъем, что на той стороне мы с отцом будем охотиться на рогатую птицу, вместе выслеживать ее и стрелять, оберегая друг друга, что мы станем близкими, как никогда прежде. Как-то ночью я сказал об этом своему названому брату Ноиму Кондориту, который ехал в одной машине со мной, – только с ним я мог поделиться чем-то таким.

– Он надеется, что его назначат в партию септарха, – сказал я. – У него есть причина так думать. И отец с сыном наконец сблизятся.

– Ты грезишь, – сказал Ноим. – Живешь в мире фантазий.

– Названый брат мог бы теплее отнестись к брату.

Ноим всегда был пессимистом, я не стал огорчаться и считал дни до Саллийских Врат. Когда они предстали наконец перед нами, их великолепие застало меня врасплох. Все утро и половину дня мы поднимались под углом тридцать градусов по широкому склону горы Конгорой, в тени ее грандиозной двойной вершины. Мне казалось, что подъем будет длиться вечно и мы никогда не выйдем из этой тени. Но тут наш караван свернул влево, и машины, одна за другой, стали исчезать за снежной насыпью у края дороги. Когда пришел наш черед, передо мной открылся изумительный вид – широкий проем в горной стене, словно некая космическая сила отковырнула кусок Конгороя. Сквозь проем лился яркий дневной свет. Это и были Саллийские Врата, легендарный перевал, через который наши предки много веков назад, после долгих скитаний по Выжженным Низинам, пришли в провинцию Салла. Наши машины устремились туда по плотному снегу – в ворота могли проехать две и даже три в ряд, – и мы до ночлега успели полюбоваться видом раскинувшихся внизу Выжженных Низин.