Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

– Снова пришло мое время, и я был счастлив, – сказал Ти-мунили. – Я простил тебя. Помнишь, когда мы входили в Страну Туманов, на границе появился сулидор? Он был зол на тебя.

– Помню, – сказал Гандерсен.

– Он тоже один из тех семи. Это тот, кого ты прижег пламенем. Его повторное рождение наконец состоялось, но он все еще тебя ненавидел. Теперь уже нет. Завтра, когда ты будешь готов, обратись к нему, и он тебя простит. Ты сделаешь это?

– Сделаю, – пообещал Гандерсен. – Но он в самом деле меня простит?

– Ты вновь родился. Почему бы ему тебя не простить? – объяснял сулидор. – Куда ты теперь пойдешь? – спросил он.

– На юг. Помогать моим собратьям. Сначала помочь Курцу пройти новое повторное рождение. Потом другим – тем, кто захочет открыть свою душу.

– Я могу сопровождать тебя?

– Ты знаешь ответ.

Где-то далеко-далеко темная душа Курца пошевелилась и начала пульсировать.

«Подожди, – сказал ей Гандерсен, – подожди, скоро ты перестанешь страдать».

Порыв холодного ветра ударил в склон горы. Снежные хлопья закружились перед лицом Гандерсена. Он улыбнулся – никогда до сих пор он не чувствовал себя столь свободным, столь легким, столь молодым. В душе его возникало видение преображенного человечества.

«Я посланник, – подумал он. – Я – мост, по которому они пройдут. Я воскресение и жизнь. Я – светоч мира: те, кто пойдет за мной, не будут блуждать в темноте, но будут владеть светом жизни. Даю вам новую заповедь: любите друг друга».

– Мы можем уже идти? – обратился он к Ти-мунили.

– Я готов, если и ты готов.

– Так идем.

– Идем, – сказал сулидор, и они начали вместе спускаться по продуваемому ветрами склону горы.

Предисловие

Кто-то, я слышал, написал однажды роман, где не было ни одной буквы «е». От этой мысли меня бросило в дрожь: романы писать и так достаточно трудно, а с такими ограничениями вообще будешь без конца спотыкаться. Я молился, чтобы мне самому не вздумалось выкинуть такой номер.

Потом, годы спустя, я задумал роман, где всем запрещено говорить о себе в первом лице.

Поработал над ним с неделю, всячески избегая запретных местоимений, и вспомнил тот опус без буквы «е». Меня прошиб пот: как добраться до финала, не сойдя при этом с ума? Потом я сделал глубокий вдох, сказал себе, что это не фокус и не наказание, и снова принялся за работу. Закончил роман, получил за него премию «Небьюла» как за лучшее произведение научной фантастики 1971 года, зажил счастливо и больше не подвергал себя таким испытаниям.

Я ввел этот запрет во «Времени перемен» не для того, конечно, чтобы блеснуть умом; через грамматику языка, условно похожего на наш, я хотел показать культуру, где человеческое «я» до того подавлено, что все ссылки на него табуированы и должны быть заменены эвфемизмами. Идея эта не слишком оригинальная: у некоторых народов Земли, например у эскимосов, первое лицо единственного числа считается неприличным; но я счел, что для научной фантастики это будет свежо – и, естественно, допустил ошибку. (Абсолютно новых идей в научной фантастике куда меньше, чем все полагают. Я имею в виду совсем новые, а не хитроумные перепевы старых, последнее, что приходит в голову, это «медленное стекло» Боба Шоу, появившееся лет так десять назад. Возможно, нечто похожее на это медленное стекло еще обнаружится в романе, написанном Жюлем Верном в 1883 году.) У основной идеи «Времени перемен» есть по крайней мере один известный литературный предшественник, который я прочел в 1953-м и благополучно забыл. Это повесть Айн Рэнд «Гимн», впервые опубликованная в 1946-м и посвященная излюбленной теме Рэнд: «Мир гибнет из-за оргии самопожертвования». В антиутопическом мире «Гимна» всем правит коллектив, и первое лицо единственного числа изъято из обращения; рассказчик говорит о себе «мы», как и все остальные, но со временем открывает для себе Непроизносимое Слово и совершает революцию, чтобы восстановить священные права личности. У меня во «Времени перемен» несколько другая проблема: не коллективисткий социализм, а превращенная в ритуал псевдоскромность, прикрывающая вполне мачистское самоутверждение, но идея одна и та же. Герой Рэнд, как и мой, борется за освобождение личности, да и стиль такой же сжатый и скованный. Что меня поразило, однако, так это сходство начальных строк. Когда я решил перечитать «Гимн», о котором не вспоминал почти двадцать лет, в 1972-м (через пару лет после написания «Времени перемен»), то с удивлением обнаружил следующее начало:

«Писать такое – грех. Грех думать слова, которые не думают другие, и записывать их на бумагу, которую не должны видеть другие. Это низко и порочно. Это все равно что разговаривать, чтобы никто не слышал. Мы хорошо знаем, что нет хуже преступления, чем действовать или думать в одиночестве. Мы нарушили закон, потому что никому нельзя писать, если нет на то повеления Совета по Труду. Да простят нам это! (…)

Здесь темно. Пламя свечи не колеблется. В туннеле все замерло, и только наша рука перемещается по бумаге. Здесь, под землей, мы одни. Одни – какое страшное слово. В законе сказано, что никто не должен оставаться один, никогда. Это ужасное преступление – причина всех зол. Но это не первый закон, нарушенный нами. Здесь нет ничего, кроме нашего тела. Странно видеть только две ноги, вытянутые по земле, а на стене перед собой только одну тень»[2]

Сравните это с началом «Времени перемен». Сходство поразительное. Герой Рэнд сидит один в туннеле, мой – в хижине посреди пустыни, и каждый для начала кается в грехе, совершаемом против авторитарного общества. Я совершенно забыл книгу Рэнд, когда начинал свою, вы можете возразить, что все прочитанное сохраняется в некой нише нашего мозга и позже всплывает в сознании, но я могу объяснить это лишь совпадением, хоть и странным. (Дальше у меня, слава богу, совсем не похоже на Рэнд.)

Я писал «Время перемен» в 1970 году, на исходе 60-х, ставших временем перемен для многих из нас. Я чувствовал себя столь же задавленным, как и все остальные, в добитловскую, допсиходелическую, дореволюционную эпоху Эйзенхауэра, и метаморфозы последующего безумного десятилетия изменили буквально всё: я по-другому стал относиться к жизни, по-другому одеваться, по-другому работать. В 1970-м я эмоционально и духовно витал где-то между Нью-Йорком и Калифорнией, не сделав еще окончательный выбор в пользу последней. «Время перемен» – это картина моих колебаний, замаскированная научно-фанастическими метафорами, но вполне узнаваемая. (Некоторые мои друзья неверно поняли книгу и сочли ее пропагандой психоделических наркотиков. Это совсем не так, но мне стоило труда переубедить их.)

Роман печатался с продолжением в «Гэлакси сайенс фикшен», где я тогда в основном и публиковался. В начале 1971-го его выпустил в твердой обложке «Сайенс фикшен Бук Клаб», первое издание в бумажной обложке вышло летом того же года. В апреле 1972-го общество «Сайенс фикшен райтерс оф Америка» присудило книге премию «Небьюла» как лучшему роману года, через несколько дней я, начав новую жизнь в окрестностях Сан-Франциско, полетел в Лос-Анджелес получать свою красивую люцитовую награду. Было невероятно уместно получить «Небьюлу» за «Время перемен» на той самой неделе, когда я, покончив с замкнутым нью-йоркским существованием, вдохнул незнакомый воздух калифорнийских просторов.