Солнцедар - Олег Дриманович

— Самолет когда?

— Двадцать второго, утром. Свяжись с ним срочно. Не знаю, придумай что-нибудь. В Мурманск мне ещё не хватало, ты же понимаешь — бред! Как такое вообще получилось?!

Отец молчит.

— Чего молчишь, па? Что, чёрт возьми, происходит?!

— Короче, сын… ты в МГИМО хочешь?

— Да при чем тут МГИМО? Я ему об одном, он мне о МГИМО! Загонят к чёрту на рога, будет тебе МГИМО!

— В общем… Только спокойно, без истерики, меня выслушай. Ты же знаешь, всё, что я делаю — для тебя, ради твоего блага.

— Для какого такого моего блага? Что ты опять нахимичил?!

— Указ… есть указ… независимо от последних событий.

— Какой ещё, чёрт, указ? О чём ты?!

— Офицеры и мичмана, уволенные по сокращению, в любой вуз — вне конкурса.

— К чему ты клонишь? Да при чём здесь офицеры-мичмана?!

— Так, без истерик давай! Ты у меня мужик, или нет? В общем, сын… Телеграмма, по всему, не ошибка. С первого августа, сын… ты — мичман Северного флота.

— Что? Что ты сказал?! — Никита ошалело смотрит на номерной диск телефонной коробки, на стёртые цифры. Он чувствует, что сейчас сам — стёртая цифра. Стёртый ноль. Отец, его отец, — с ним так, за его спиной…

— Это что, такая идиотская шуточка? Армейский юмор?

— Извини, что не сразу… хотел по приезде… чтоб свыкся с погонами, хотел… кто знал с этим ГКЧП… Короче, настоящие у тебя и звездочки, и удостоверение…Так надо, не паникуй. Для тебя старался.

— Для меня?! Ты же говорил — липа! Фальшивка!

— Не истери, сказал! Полгодика потерпишь, ну, год — максимум. Служба — не бей лежачего, не окопы рыть. Там, в штабе, свои люди, каперанг Галушко — главный кадровик, прилетишь — сразу к нему. Всё договорено, хорошее место. Потом сделаем тебе по сокращению, вне конкурса пойдёшь: уже обговорил, экзамены — формально. Ты понял меня? Вне конкурса, по льготе.

— То есть ты врал? С самого начала мне врал?! Ни в какой Мурманск я не полечу! Ты слышишь, никуда я не полечу! Поступай сам в своё МГИМО!

— Не глупи!

— За моей спиной! А меня ты спросил?! Хуже предательства! Я сказал — не полечу!

— Полетишь! Сядешь и полетишь! Надо было нормально сдавать! Не хернёй заниматься, сразу нормально сдавать! Два года впустую! Околачивал со стишками! Тряпка! Я суетись за него, соображай! Как миленький у меня полетишь! И не дай бог двадцать второго тебя не будет в Мурманске! Не дай бог, сын, ты меня знаешь!

Присяга

Вывалился из кабины — не видел ничего: ни дороги, ни людей, — только ядовитая солнечная тьма в глаза. Постылое чёрное солнце Хосты — проклятый подарок дураку — несло его в своей потной жиже вместе с бессильной злобой, как пустую, никчёмную оболочку. Ведь сяду и полечу, никуда не денусь, сяду и полечу, потому что — ноль стёртый, тряпка… Потому что не знаю и не умею, как против. Всегда всё за меня, ради моего блага… «Подарок, мой тебе подарок».

В тот вечер Растёбин сурово напился. Подводники, по-мужски весело сочувствуя его горю, сбегали к таксистам, приволокли две бутылки убойной водки «Экстра». Тут и свет во флигеле дали.

— Ну что, коллега… Сейчас присягнёшь, да обмоем твои блатные звездочки. А говоришь, не штабной.

Пили, соболезновали; потом, как всегда, прорвало на ржач. Им было смешно. Никите, пожалуй, тоже было б смешно: и вправду — такая хохма.

— Как индюк в суп, ха-ха-ха. Извини, Никитос, давно так не смеялся.

— Да, батя у тебя ещё тот стратег. Недаром генштабист.

— Ага, сначала санаторный пряник, потом кнут — «а послужить?» Не, за такого папашу надо выпить!

— А глаза у тебя были: «Телеграмма?! Мне?!»

— Я уж решил: мошенник. Заврался юноша, сначала навешал про переводчика, потом — про фальшивую путевку. Курортный вор.

— Без меня меня женили. Классика!

Пьяный, Никита уткнулся в стол, бормотал, как ненавидит отца, ненавидит всё, что с ним связано.

— Ненавижу совок. Кто контрольно-следовую полосу не пересекал, ни черта не знает, что такое совок! Буг кончается, как обрыв цветной пленки! Серое кино, мрак. Хорошего б совку дизайнера.

— Кого-кого?

— Дизайнера! Что делать, Ян? Что мне делать? Не хочу в Мурманск. Он за меня — мою жизнь. Хуже, чем обворовать. Чего от жизни хочу, не знаю, но чего не хочу, знаю точно — туда!

— Чего ещё не хочешь?

— Когда за меня… Когда вот так — за меня.

— А говоришь, не знаешь. Главное — знаешь. Теперь — только вперёд, и с песней. Нормальная, сбыточная…

— Ну да, «нормальная, сбыточная…»

— Так точно.

— Ну-ну, как там? Сам себе герой?

— Сам себе, для начала, хозяин. Начать прям щас: не хочешь- не лети. Делов-то.

— И что? Куда? Цель — ништяк, но всё у тебя просто — «делов- то!»

— Чудик, знает главный ответ и спрашивает всякие глупости.

— Вечно у тебя присказки. У тебя одни присказки…

— Меня Видяево не увидит, а ты уж решай.

— Одни присказки.

Каптри сидел, клевал носом, вскидывал на Никиту снулый взгляд. Полез к уснувшему Алику под бочок. Никита допил свои остатки. Глянул в пустой стакан. Наконец-то у меня есть цель — нормальная, сбыточная: сам себе для начала хозяин, с перспективой — сам себе герой. Спасибо, товарищ капитан третьего ранга.

Свалил всё со стола. Уснул прямо там, на ровной, как взлётка, что выплюнет его послезавтра за полярный круг, столешнице.

Удары были набатные, громовые. Попал в свой вчерашний сон-испуг: брать за ментов пришли. Радостный, хороший испуг: пусть берут, даже лучше — не случится телефонного разговора, в котором отец — предатель, а я — мичман Северного флота.

Хлёсткий хлопок. В Никитин сон ворвался запах пыли. Открыл глаза. Сапоги, громыхая по распластанной на матрасах двери, вбегали в стекляху. Кулак саданул его в плечо, свалил под стол, в груду мусора. Добавили пыром по лопатке. Скрючившись от боли, смотрел, как, взблескивая гуталином, кирзачи футболят пьяных подводников. Ян попытался вскочить, рванулся вверх, но был срублен каблуком в челюсть.

— Лежать!

Алик свернулся в позе эмбриона. Защищаясь, выставил вверх растопыренную, слепо блуждающую руку-водоросль.

— Всё, всё! Лежу! Да лежу, б***дь!

Потом всем троим велели подняться, собрать вещи. Погнали вниз, через лиственный тоннель, в соседний корпус. К Никите с Аликом — по двое с боков. Позгалёв — в тесной коробочке из четырех воинов. Те жались к нему, как голодная свора к кровящему секачу.