Солнцедар - Олег Дриманович

Никита поскрёб кашу, отодвинул. Безвкусные клейстерные комки шли туго в насытившийся обидами желудок. Эхом припоминался замогильный голос из репродуктора: «Хаос, анархия, чрезвычайное, комендантский…». Звучал сначала далеко, отстранённо, его не касаясь. Худшее уже случилось, произошло; Позгалёв, гад, как всегда, прав — письмо не отменить. Так какая разница, что стало поводом — вчерашняя стычка с Лебедевым или сегодняшняя новость?

Тревожный бубнёж затихал, усиливался, делаясь настойчивей, твёрже. Долбил в его голове упрямым дятлом. Что же там, в Москве? Рассосётся ли? Не похоже на мелкую бучу… что-то серьезное.

Сороконожка вилок-ложек царапала сегодня робко. И лица кругом, — видел Никита — что у детей, без вины виноватящихся. Служивые — состарившиеся до срока детки, оловянные солдатики. Изношенные гарнизонной жизнью — с тесными комнатёнками, тощими пайками, жирными тараканами, постылой скукой серых казарм, пьянками, портянками, сумасшествием, караулами, подъёмами по тревоге, командирским дрочевом, полигонами, плацами, вечными долгами, один из которых — главный, и ни за что не оплатный, потому как — священный. Ещё неделю назад они скребли-царапали звонче, напоенные солнцем и морем глаза светились задорнее. Сейчас — как подменили: не то чтоб убитые — другие, настоящие шёлковые дети, приученные на суровый родительский взгляд, окрик, взлетевшую для подзатыльника руку ответить беспрекословным признанием праведности родительского гнева, без вины повиниться, осознать свою скверну, даже отчитать себя: и вправду, что-то мы разбушлатились, расшалились — поделом нам; странно, что родители вообще дали пошалить. Никита чувствовал, что от них неотличим. Чувствовал, боясь себе в этом признаться. Оправдывался перед собой за эту боязнь: может, и вправду не так у нас пошло, не туда, а там, в Москве, какая-то большая сила, в чём-то мне чуждая и непонятная, но неизменно праведная уже потому, что вещает из шипящих глубин репродукторов, хочет для всех нас, отвязавшихся, которые расшалились и разбушлатились до шашлыка из дельфинятины, чего-то лучшего.

«Порядка, — подсказывал его надзиратель, заплечный друг, — не умничай: там, наверху, видней».

— Нет уж, мимом я им не буду. Ещё поглядим. «Спрут преступности»… знаю лапшу. Как хочешь Мурз, обратно Видяево меня не увидит.

— В бега собрался? У тебя даже военника нет.

— Вернём.

Позгалёв допил компот, с грохотом поставил стакан на стол.

— Вернём.

Многоголовая сороконожка затихла, испуганно обернувшись.

— Чё яйца не трескаешь, Никит?

— Нет желания.

— Катни одно. Что ел, что не ел.

Еранцевы заскрипели стульями. Оставив недоеденным завтрак, пошли на выход. Прошествовали мимо: она — неся на лице оскорбленное достоинство, генерал — сатанеющее спокойствие. В дверях замешкались. Что-то сказал ей, бережно придерживая за локоток. Вышла. Сам развернулся обратно.

Подошел, разъярённый, к их столику. Остановился. Лоб — бодливо вперед, подбородок утоп в шее. Будто икотой прихваченный, выпучился. Рассмотрел-сфотографировал каждого, запоминая надолго. Задержался на Яне.

— Позгалёв, так понимаю, — вы?

— Он самый, — каптри лапой катал-обтрескивал по столешнице яичко.

— На минуту, — генерал судорожно дёрнул головой куда-то в сторону.

— Некрасиво получится. Под арестом вашей милостью все трое. Слушаем, товарищ генерал.

Еранцев сдавленно, через силу двинул кадыком, словно кость пропихнул.

— Знаете, надеюсь, ситуацию?

— В плане?

— Что в стране происходит?

— Слышали.

— В общем, так, весельчаки: могу ваши неблагонадежные задницы хоть сейчас в комендатуру сдать. Если мозги не все пропили, спрячете задницы обратно. А я, так и быть, подумаю с докладными по месту службы. Последний вам шанс. Не только сук рубите, капитан, на котором сидите, но и свой хер, который на этом суку лежит. Потом будете плакать и в ногах валяться.

Ян обкатал яичко, начал чистить, устало поглядывая на генерала.

— Моя задница против. Ей теперь всё равно трубить и трубить, так что докладная твоя — подтереться. Да и притомилась прятаться задница моя. Восемь лет рядом с реактором — легко недельку- другую и на губе отсижу. А выйду — не забуду, как вы тут на пару с Лебедевым каталажку организовали. Так что благодарим покорно.

— Фра-ер вши-вый! Мальчика нашел — пугать?! Да у меня такие, как ты, накипь писсуарную по гауптвахтам чистят!

— Не порть аппетит, — угрожающе спокойно процедил Ян.

— Да я от тебя мокрого места!

— Вввон, — ещё твёрже и мрачно бешенея, произнёс Ян.

Сейчас бросится, думал Никита, глядя на генерала: глаза у того вылезли совсем опасно. Еранцев осмотрелся: народу полно. Опять на Позгалёва: от такой оглобли можно и схлопотать, прилечь позорно — не Мурзянов.

Тут Ян, внушительно ворочая плечами, начал отлипать от стула. Генерал попятился, застучал торопливо каблуками к выходу. Грохнул дверью.

Угрюмость Алика была красноречива: мы всё ближе и ближе к клетке. Никиту охватило схожее предчувствие. Позгалёв, не замечая их, ещё в своем тихом бешенстве, давил злым взглядом захлопнувшуюся дверь.

— …Накипь писсуарная… Будет тебе накипь писсуарная.

Служивые с детьми и женами потянулись на выход. Задушевный разговор остался незамеченным. Обметав друзей остаточным электричеством бешенства, Ян поинтересовался:

— У кого-то есть другое мнение?

Оба промолчали.

— Правильно. Упырям больше спуску не будет. Айдате поныряем с вышки.

Альянс

Из столовой вышли последними. Мужики, отправив семьи добирать последние курортные радости, сутуло курили на крыльце, обменивались мнениями. Угрюмо-решительные — глаза в глаза, растерянные — заглазно. Дымили, как мальчишки на школьном дворе — озираясь, выпуская белёсые струи отвесно вниз. Ян достал сигареты: постоим, послушаем.

Голоса звучали тревожные, мнения — расплывчатые. Зыбь, дымовая завеса. Небо в тумане, земля в обмане. Кто там царь горы, хозяин — неясно. Служивые осторожничали, сходясь в одном: если ради порядка, то да — порядок нужен, без порядка куда? Порядок вернуть надо бы…

— По Горбатому давно нары плачут, — кого-то вдруг выплеснуло, — развел бардак. Такую страну угробить.

— Эт точно.

— Правильно. Беспредел пора прекращать.

И сутулые шептуны, распрямившись, запыхтели в небо уверенней, закивали в поддержку мнения.

— А всё-таки переворот, хунта, — просочился робкий голос.

Служивые опять задымили вниз. Чесали затылки, морщили лбы, мяли подбородки.

— Что тебе твой меченый? Ухайдакал Союз. Языком только мастер тра-ля-ля.