Портрет мужчины в красном - Джулиан Барнс

Когда Грегори предстал перед судом, французская юстиция превзошла самоё себя. Адвокат Грегори утверждал, что его клиент стрелял не в Дрейфуса-человека, а в «идею дрейфусарства». И что самое поразительное: суд присяжных департамента Сена принял его довод и Грегори оправдали. Через шесть лет был убит Жорес; опять же убийцу оправдали.

В сравнении с английской Фемидой ее французская сестра всегда оказывалась более восприимчива к абстрактным идеям, а также к проявлению остроумия со стороны ответчика. В 1894 году Феликс Фенеон, искусствовед, журналист, критик, вхожий в литературно-художественные круги (и единственный маршан, которому доверял Матисс), был задержан во время полицейской облавы на анархистов. И не случайно: Фенеон словом и делом заслужил репутацию заядлого анархиста. При обыске в его рабочем кабинете полицейские обнаружили ампулу с ртутью и спичечную коробку с одиннадцатью детонаторами. В качестве объяснения Фенеон залепетал: мол, все это нашел на улице его отец, который недавно скончался и, увы, не может свидетельствовать в суде. Когда судья указал, что обвиняемого видели позади газового фонаря во время беседы с известным анархистом, Фенеон холодно ответил: «Не могли бы вы мне растолковать, Ваша честь, с какой стороны у газового фонаря находится зад?» Поскольку дело было во Франции, присяжных не смутила такая дерзкая острота, и Фенеона оправдали.

На следующий год Оскар Уайльд, возомнивший, как видно, что находится во Франции, решил посостязаться в остроумии с королевским адвокатом Эдвардом Карсоном, но убедился, что в английском суде присяжных такие номера не проходят. Так совпало, что в тот же самый год Тулуз-Лотрек изобразил Уайльда и Фенеона (пухлого и трупно-костлявого соответственно) в профиль, локоть к локтю, в «Мулен Руж» за просмотром мавританского танца знаменитой исполнительницы канкана Ла Гулю.

В 1898 году, когда Уайльд, выйдя на свободу, вновь появился в Париже, Фенеон оказался среди тех, кто в открытую радовался его возвращению, водил на званые ужины и в театры. Но Уайльда нередко одолевала хандра; он признался Фенеону, что замышлял самоубийство и с этой целью даже выходил к Сене. На мосту Пон-Нёф ему повстречался странного вида человек, неотрывно смотревший вниз, в воду. Решив, что перед ним такая же пропащая душа, Уайльд осведомился: «Вы тоже кандидат в самоубийцы?» – «Нет, – ответил мужчина, – я куафер!» Если верить Фенеону, эта несуразица убедила Уайльда, что с жизнью, коль скоро она так комична, можно кое-как примириться.

В зале суда Уайльд попенял королевскому адвокату Эдварду Карсону за юношеские фантазии на тему того, что книга может быть нравственной или безнравственной: книга может быть только хорошо написанной или написанной скверно. А кроме того, произведение литературы не снисходит до такой примитивной задачи, как отстаивать какие-либо взгляды. Цель искусства, выражаясь коротко и ясно, – Красота. И Уайльд солидарен со своим персонажем Генри Уоттоном: «Искусство не влияет на деятельность человека».

Эти идеи либо проясняют, либо вульгаризируют (в зависимости от вашей точки зрения) флоберовские. Юный Уайльд был горячим приверженцем Флобера: в Оксфорде Уолтер Пейтер дал ему почитать «Три повести». Уайльд намеревался перевести «Искушение святого Антония». И говорил, что сам, прежде чем писать английскую прозу, изучил прозу Франции (что не бросается в глаза). Он также заявлял, что у него есть «средство» подхлестнуть творческую фантазию: прочесть двенадцать страниц «Искушения», а затем «насладиться haschich’ем».

В молодости (за десять лет до создания «Госпожи Бовари») Флобер сказал о себе: «Я – не более чем литературная ящерица, что греется весь день под великим солнцем Красоты. Вот и все». Позднее он напишет: «Человечество изменить нельзя; его можно только познать». И еще: «Искусство не создается благими деяниями». Эти принципы, как может показаться, проповедуют бездействие, но нет. Флобер всегда решительно восставал против сентиментального, мелиористского взгляда на литературу – против веры в то, что вдохновляющая история со счастливым концом (впрочем, слезливо-душещипательная тоже подойдет) способна вдохновить читателей на более достойное поведение и улучшить их судьбу. Но «познание человечества» и точное его описание – это сугубо исправительная деятельность. Мир устроен не так, говорите вы, мир устроен по-другому. Люди поступают вот так, общество действует вот так, религия (и сентиментальная литература) влияют на человеческие чувства вот так, а все, что вы прочли в других романах, неверно. И эта исправительная функция (да, кстати: любовь, и секс, и смерть – они тоже не таковы) создает видимость – видимость истины, видимость прозрения. А уж как люди (читатели) решат использовать эту истину – сие Флоберу неподвластно. Одни закроют книгу и тут же закроют свои умы; другие оставят ее открытой и преисполнятся мрачных раздумий.

Что в очередной раз приведет к оружию и еще к парочке пуль. В марте 1904 года, когда Пруст собирал свой художественно упакованный пистолет для герцога де Гиша, на берегу Сены начинался судебный процесс по делу об убийстве.

За полгода до этого мужчина и женщина вошли в занимаемый мужчиной номер парижского отеля «Режина». Этим господином был швейцарский подданный Фред Гройлинг, рожденный от союза уроженца Вюртемберга и матери-англичанки, некой Луизы Дьюхёрст из Нортгемптона. Был он невысок ростом, светловолос, ладно сложен, аккуратно одет, хорошо воспитан и словоохотлив – «смутно интеллигентен и неистребимо глуп», как высказалась с присущей ей жесткостью парижская «Ле матен». Сын содержателей гостиницы, он поначалу мечтал выучиться на адвоката, но вместо этого пошел торговать открытками и наловчился получать ссуды, ни разу не расплатившись с банком.

7 октября 1903 года Гройлинг познакомился с Еленой Попеску, румынской «артисткой», и – если верить его утверждениям – влюбился с первого взгляда. Кроме того, он клялся, что она клялась, будто он – ее первый мужчина. Два дня они ездили на автомобиле в Булонский лес, обедали в фешенебельных ресторанах, посещали «Комеди Франсез» – и все на заемные средства. В какой-то момент Гройлинг обмолвился, что у него есть пистолет. В номере отеля между влюбленными вспыхнула ссора: они якобы не могли решить, куда им лучше сбежать – в Ниццу или в Бухарест. Попеску бросилась рыться в вещах Гройлинга, чтобы найти пистолет, и в процессе поисков обнаружила пачку адресованных ее избраннику любовных писем. Не в силах вынести предательство мужчины, который только что лишил ее невинности, она выстрелила в себя. Дважды. Одну пулю пустила себе в затылок, другую – в правый глаз. Так утверждал Гройлинг.

Даже если это напоминает дешевую, неправдоподобную историйку, то примерно так оно и было; за те полгода, что Гройлинг находился под следствием, он написал историю своей жизни в объеме двадцати школьных тетрадей, надеясь, что этот роман-эпопея послужит к его защите. Как видно, он рассчитывал, что «бульварные листки» обеспечат ему «бессмертие». Как и следовало ожидать, суд отклонил бóльшую часть его доводов. Сторона обвинения сочла их жалкими потугами альфонса уйти от наказания за убийство любовницы; что же до судьи – тот открыто и недвусмысленно заявил, что Елена Попеску, вращавшаяся в совершенно определенных кругах, вряд ли могла столь долго сохранять невинность.