Портрет мужчины в красном - Джулиан Барнс

Неужели Лоррен действительно занимался сводничеством для Поцци? Неужели Поцци нуждался в сводниках? Быть может, доктору, чья жизнь и работа предполагали ответственность и точность, нравилось общаться с теми, чья жизнь подчинялась иным приоритетам. Возможно также и то, что он, закоренелый рационалист, любил наблюдать за теми, кого влекли черные мессы. Лишь однажды Поцци слегка погрешил против науки: когда некая актриса попросила выписать ей лекарство от сценического страха. Он назначил ей гомеопатическое средство (если кому интересно – брионию). Хотя и здесь, вероятно, не погрешил против рациональности: Поцци вполне мог заключить, что плацебо в сравнении с фармацевтической продукцией будет столь же (если не более) эффективным.

Сохранилось недатированное письмо доктора Поцци к Монтескью – приглашение на суаре в особняке на Вандомской площади, где гостям предлагалось засвидетельствовать гипноз, магнетизм, брейдизм (вариант месмеризма) и сомнамбулизм. Но этот сеанс обещал быть не забавой, а сугубо научной демонстрацией. Тогда подобные явления вызывали серьезный медицинский интерес: Поль Брока в свое время пробовал использовать гипноз при операциях в качестве обезболивающего (с переменным успехом); еще в 1878 году сходные эксперименты ставил Шарко – вообще говоря, публичные дебаты между сторонниками «школы Нанси» и возглавляемой самим Шарко «сальпетриерской школой» не утихали. Так получилось, что всего три дома отделяли особняк Поцци от того места, где Месмер в конце предшествующего столетия открыл кабинет для лечения магнетизмом. При помощи стальных стержней пациентов подсоединяли к помещенным в дубовые бочонки емкостям с намагниченной водой. Многим виделась в этом строго научная процедура; кое-кого она вроде бы даже исцелила.

Пробить броню Робера де Монтескью было нелегко, да ему этого и не хотелось. В душе он, вероятно, оставался меланхоликом и любил говорить, что «получил от матери печальный дар: жизнь». Не исключено, что из-за этого дара у него развились тревожность и неуемная жажда накопительства. Его отличало тщеславие, не отягощенное саморефлексией; граф был не из тех, кто старается заглянуть вглубь себя, чтобы разглядеть свою сущность; он предпочитал разглядывать себя в свете рефлексии окружающих. Зачастую он более любовно и подробно описывает костюмы и интерьеры, нежели их владельцев. От него можно было услышать: «Вечера, которые я устраиваю, для меня интереснее, чем приглашенные на них гости» (и гости, по-видимому, это замечали). Он хранил преданность своим домам, которых было в избытке.

Его излюбленное жилище, расположенное в Нёйи, на опушке Булонского леса, и выдержанное в стиле Малого Трианона, датировалось эпохой Второй империи. Монтескью дал ему имя «Павильон муз» и жил в нем с 1899 по 1909 год. Этот дом, как нельзя лучше подходивший для званых вечеров, подыскал для него Итурри. В комнатах, «по сути, не было отделки в нынешнем понимании этого слова; там, скорее, присутствовала аранжировка, продиктованная прихотью или различными видами тяготений, более тонких, чем простое единство цвета и стиля». Его библиотеку отличали не только дорогие переплеты, но и подлинные реликвии эстетизма и литературы: локон Байрона, портретный набросок Бодлера, выполненный любовницей поэта, и многое другое. В одной из комнат красовались портреты графа работы Уистлера и Болдини. Хранился у него и рисунок Болдини, изображавший ноги Итурри, обтянутые велосипедными рейтузами.

Как-то раз, находясь на водах (в угоду «часто хворающему» Итурри, который, к слову, страдал диабетом) в «уродливом» пиренейском городке, Монтескью получил от своего управляющего телеграмму с пренеприятным известием. «Павильон» был ограблен. Граф немедленно сорвался с места, предоставив Итурри укреплять здоровье в одиночестве. На пути к северу граф мучился дурными предчувствиями. Воображение рисовало ему изрезанный портрет кисти Уистлера. В голову лезла флоберовская цитата из «Саламбо» о том, как наемники уничтожают вещи, «употребления которых они не знают и потому еще больше на них раздражаются»[94]. Примчавшись в Нёйи, он с облегчением и крайним удивлением обнаружил, что все его сокровища в целости и сохранности, а «наемники», судя по всему, убрались ни с чем. Вскоре взломщиков задержали. На суде одному из них задали вопрос: почему они ничего не взяли? Он ответил: «Нам ничего там не глянулось». Монтескью потом говорил, что это были «самые лестные слова», какие он только слышал в свой адрес.

В ноябре 1904 года Элейн Греффюль, дочь Элизабет, «родственницы» Монтескью, выходила замуж за герцога де Гиша, давнего знакомца Пруста. Когда писатель спросил жениха, что подарить ему на свадьбу, герцог в шутку ответил: «У меня, кажется, есть все, кроме револьвера». Поймав его на слове, Пруст купил для него «гастин-ренетт». А потом заказал модному художнику Коко де Мадрасо декорировать кобуру из натуральной кожи. Художник выбрал гуашь, а вместо узора использовал стихи, которые сочинила в юности Элейн Греффюль: про чаек и белые пароходы, про горные вершины и тигров.

Насколько я помню, в произведениях Пруста никто ни с кем не стрелялся.

Самым ожесточенным конфликтом – политическим и нравственным – Прекрасной эпохи было дело Дрейфуса; стоит ли удивляться, что в этой истории не обошлось без оружия и пуль. Во время второго суда в Ренне (1899) в адвоката Дрейфуса, мэтра Лабори, стрелял на подступах к зданию суда некий молодой человек, который сумел скрыться. В этом происшествии много неясного. По одной версии, Лабори был тяжело ранен; по другой – его даже не пришлось оперировать. Дрейфусары сочли крайне подозрительным, что злоумышленник с револьвером в руке без труда улизнул из города, наводненного полицией и войсками. Антидрейфусары твердили, что никакого покушения не было – это просто сфабрикованная новость. На улицах тут же зазвучала сатирическая песенка: «Кто из вас видел пулю, / что попала в Лабори?»

В 1908 году, когда затяжная общенациональная агония (которую Ромен Роллан назвал «священной истерикой»[95]) теоретически закончилась, состоялся перенос останков Золя в Пантеон. То было торжественное событие государственного значения, с участием президента республики, а также Клемансо, Жореса, мадам Золя, самого Дрейфуса и его лечащего врача, которым оказался, конечно же, не кто иной, как доктор Поцци (Поцци был вездесущ). После исполнения траурной музыки, но до прохождения почетного караула журналист Луи Грегори, закадычный друг антисемита Эдуара Дрюмона, выпустил две пули в Дрейфуса, ранив его в кисть руки и предплечье. Первую помощь оказал доктор Поцци.