Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова

Но атмосфера, которую она создала вокруг себя, с такой полнотой отражала обаяние ее личности, что, несмотря на все мое жизнелюбие, привлекала меня.

В противоположность своей сестре, императрице, тетя ясно понимала, что не имеет права погрузиться полностью в свои собственные дела и заботы. Она не прекращала принимать участие в благотворительных акциях, не имевших отношения к делам своей обители, и за время войны расширила свою работу за ее пределами. И все же в глубине своего сердца она лелеяла мечту полностью отрешиться от мира, даже от управления своей любимой обителью. Она хотела отшельнической жизни и втайне надеялась, что я заменю ее и возглавлю ее детище. Она никогда не пыталась прямо повлиять на меня в этом направлении, но внимательно следила за моим духовным ростом и его направлением. Как в Швеции, в определенный период моей жизни, так и теперь, во время войны, хоть и по совершенно другим причинам, мне не претила эта мысль, и, как ни странно, если бы не революция, может быть, сейчас я была бы настоятельницей Марфо-Мариинской обители милосердия.

Во время своей поездки в Санкт-Петербург и Москву я услышала много такого, что не доходило до Пскова, где мы читали только газеты, подвергнутые цензуре, в строгом соответствии с официальными данными. Война, очевидно, должна была продлиться долго. Не будет легкой победы; борьба обещала быть яростной. Волна мнимого патриотизма захлестнула обе столицы и выражалась помимо всего прочего в том, что против императрицы Александры и моей тети великой княгини Елизаветы выдвигались обвинения в прогерманских настроениях. Распространившиеся в этой связи слухи были нелепыми по своей глупости и ничтожности.

Еще я узнала, что оккупированной Галиции было навязано российское правление, несмотря на обещания обратного, и что происходит искоренение униатов. Польша, воспрянувшая после манифеста великого князя Николая, который гарантировал различные свободы, теперь начала терять веру в искренность намерений России.

А на родине тот энтузиазм, который поднял нас всех на ноги в начале войны даже несмотря на определенные потери, определенно начал спадать.

Вернувшись как раз перед Рождеством в свою больницу в Пскове, я обнаружила там недавно поступившего пациента, архимандрита Михаила. Парализованный, он серьезно заболел в своем монастыре под Псковом и был принят в мою больницу по особой просьбе тети Эллы. И он, и его бывший учитель, отец Габриэль, были ее старыми друзьями. Они отошли от дел и жили вместе в своем бедном монастыре. Отец Габриэль был духовником моей тети.

Когда отец Михаил был еще очень молод, его назначили деканом семинарии в одном большом провинциальном городе. Во время беспорядков 1905 года один из воспитанников выстрелил ему в спину и повредил позвоночник, с тех пор его тело ниже пояса было парализовано. Он проводил время в постели или, когда чувствовал в себе силы, в кресле-коляске.

В то время, когда я с ним познакомилась, ему еще не было сорока и он уже девять лет как стал инвалидом. Очень способный, прекрасно образованный, умный, он был лишен блестящей карьеры, но переносил свою немощь с великим терпением, непритязательностью и сохранял удивительно жизнерадостный нрав. Этот спокойный, мягкий и веселый человек обратился в своем страдании исключительно к духовным интересам и при этом воздерживался от навязывания их кому бы то ни было. Он был одним из тех немногих людей, в ком подлинная высота духа не казалась тягостной.

Когда он приехал в нашу больницу, у него было рожистое воспаление, и принять его значило поступить против правил, но влияние моей тети возобладало. Он был изолирован от остальных пациентов в большой комнате, примыкающей к апартаментам директрисы, где жила я.

В течение нескольких дней он был на грани смерти, затем стал медленно поправляться. Я часто ходила навещать его ради своей тети, но, когда он стал выздоравливать, мы оба почувствовали скованность, и мои визиты стали краткими. С ранней юности, с того самого времени, когда дядя Сергей назначил рыжеволосого священника учить нас закону Божьему, я сохранила инстинктивную неприязнь ко всем представителям духовенства. Мне они казались не мужчинами, а какими-то неопределенными существами, которые всегда произносят одни и те же слова, и в голове у них всегда одинаково жалкие мысли. С ними надо было разговаривать на другом языке и вести себя по-другому, с претензией на почти нечеловеческую добродетель. Мне казалось, что церковнослужитель всегда должен был поддерживать власть, не вникая в ее суть, так как вся власть исходит от Бога. Это звучало для меня фальшиво, а фальшь я презирала.

Но простота отца Михаила быстро обезоружила меня. Он никогда не произносил высокопарных фраз, подходящих к различным случаям, как я от него ожидала. И я стала смотреть на него не как на священника, а как на человека, но очень необычного. Его смущение, вызванное главным образом чувством, что женщина так или иначе проникла в его монашеский образ мыслей, мало-помалу исчезло, и он начал проявлять ко мне интерес как к человеку.

Так началась наша дружба. Мои краткие визиты удлинились, наши беседы становились все более и более интересными. Мы обсуждали все: от газетных статей до самых пустяковых мелочей повседневной жизни. Эти отношения заполнили определенную пустоту в моей жизни. Проработав целый день среди людей, я раньше имела обыкновение проводить вечера в одиночестве в своей комнате за чтением или письмом, но теперь я после ужина шла повидаться с отцом Михаилом.

К нам часто присоединялся доктор В.И. Тишин, который лечил отца Михаила. Из всего большого штата служащих нашего госпиталя только два человека обладали определенной индивидуальностью и характером: старая медсестра Зандина и доктор Тишин. Он родился в Москве и происходил из семьи староверов скромного достатка, но строгих правил. Несмотря на окружение, в котором он рос, ему удалось поступить на медицинский факультет Московского университета. Закончив его, он поехал в Швейцарию, чтобы продолжить свое образование.

Необычный ум сделал Тишина, который был еще сравнительно молод, выдающейся фигурой среди своих коллег в больнице. Он любил свою профессию и работал с воодушевлением, постоянно стараясь пополнить свои знания. Изучив до войны рентгенологию, он оснастил нашу больницу великолепным рентгеновским кабинетом, который обслуживал также другие больницы Пскова.

Мое желание дойти до сути вещей постоянно влекло меня к доктору Тишину, и он всегда давал мне ясные и подробные объяснения. Под его руководством я работала не только в лаборатории, но и в рентгеновском кабинете. Я записывала большую часть того, о чем он мне рассказывал, и это сильно прибавило мне знаний и раздвинуло границы моих интересов.

Было бы трудно представить себе более разных на первый взгляд людей, чем отец Михаил, доктор Тишин и я. Один был монахом, сыном провинциального священника, человеком высокой духовности и культуры, который перенес сильное моральное потрясение и был выброшен из жизни. Второй, интеллектуал, был родом из бедной семьи и воспитан на гроши, завоевал себе место в жизни исключительно благодаря своим собственным способностям и энергии; это был человек честный и искренний, но неверующий, равнодушный к идеям, не совпадающим с его собственными. Наконец, я, воспитанная в традициях и со всеми предрассудками моей среды, которые все еще составляли мое мировоззрение; я, неопытная и наивная, с несформировавшимися взглядами, но жаждущая любой возможности прорваться в другие миры. Несмотря на все эти различия, между нами тремя возникла дружба, которая оставалась неизменной в течение двух с половиной лет, что мы провели вместе. Эта дружба оставила во мне глубокий след и повлияла на всю мою будущую жизнь. Когда события повернулись так, что мы были вынуждены разойтись в разные стороны с малой вероятностью того, что когда-нибудь встретимся вновь, я почувствовала, что расстаюсь с очень дорогими и близкими мне людьми. Они дали мне то, чего никто другой не дал мне, – шанс расти и каждый по-своему готовили меня к тому, что должно было произойти позже. Не знаю, на какие бы средства я теперь жила, не встреться мне они в те времена.