Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова

Императрица, которая очень хорошо говорила по-русски, обошла палаты и обстоятельно поговорила с каждым пациентом. Я шла за ней и не очень вслушивалась в слова, всегда одни и те же, но наблюдала за лицами. Как бы искренне императрица ни сочувствовала людям в их страданиях, как бы она ни старалась это выразить, было в ней что-то, ускользающее от определения, что мешало ей передать свои истинные чувства и утешить человека, к которому она обращалась. Хотя она говорила по-русски совершенно правильно и почти без какого-либо иностранного акцента, люди, казалось, не понимали ее, слова оставались для них далекими и непонятными. Они следили за тем, как она передвигается по палате, тревожными и испуганными глазами, и выражение их лиц не менялось и после того, как она уже подошла и поговорила с ними.

Я много раз присутствовала при посещении императором госпиталей. Тогда все было по-другому. Император обладал настоящей простотой и исключительным обаянием. Его появление в палате, казалось, немедленно создавало особую атмосферу, серьезную и вместе с тем приподнятую. Несмотря на свой небольшой рост, он всегда казался выше кого бы то ни было в комнате и передвигался от кровати к кровати с необычайным достоинством. После его беседы с пациентами в течение нескольких минут выражение тревожного ожидания в их глазах сменялось выражением восхищенного удовлетворения. Его серые глаза светились. Они излучали жизнь и тепло и вселяли в человека, к которому он обращался, чувство почти мистической связи. Я часто видела, как пациенты, после того как император уже отошел от их постелей, закрывали глаза, словно для того, чтобы удержать в памяти его образ во всей полноте блаженства.

После моего госпиталя императрица объехала несколько военных госпиталей. Я сопровождала ее. Она пригласила меня пообедать в своем поезде и, посетив местный филиал Красного Креста, уехала из Пскова. Меня удивило, что человек с таким слабым здоровьем, как у нее, мог выдержать такой длинный и утомительный день. Я сама так устала, что, возвратившись к себе в больницу, должна была немного полежать.

Пустяковый, но очень характерный инцидент произошел прямо перед ее отъездом. В Пскове располагалось большое кадетское училище. Я знала его директора. Старший класс кадетов – молодые люди восемнадцати или двадцати лет – заканчивал и покидал училище, чтобы вскоре отправиться на фронт. Директор спросил меня, нельзя ли доставить кадетам радость увидеть императрицу, прежде чем они отправятся на войну, и я конечно же пообещала устроить это, когда буду встречать ее в то утро на вокзале.

К моему великому изумлению, императрица категорически отказалась отозваться на эту просьбу, и никакие мои аргументы не помогли. Она сказала, что приехала посещать госпитали, а не кадетское училище. Поставленная в неловкое положение, я позвонила директору училища и сказала, что императрица устала и не может приехать, но, так как училище находится по пути на вокзал, он может выстроить своих слушателей перед его зданием, в то время как мы будем проезжать мимо.

Он так и сделал. Звуки кадетского оркестра достигли нас, когда мы были еще на некотором расстоянии от училища, а когда мы подъехали ближе, то увидели ровные ряды молодых людей, стоявших навытяжку. Я предложила остановиться всего лишь на минутку, но она отказалась сделать даже это. Но к счастью, кучер придержал лошадей, и мимо кадетов мы проехали медленно. С лицом, покрытым от смущения красными пятнами, императрица сухо поклонилась. Но она не догадалась, что это я была причиной этому досадному случаю, так что мне удалось избежать упреков.

Такое поведение, как я уже сказала, было характерным для императрицы в тот период ее жизни; на мой взгляд, оно явилось следствием ее почти фанатической поглощенности семейными делами, которая не оставляла ни любви, ни уважения для других. До войны она годами жила запершись в своем семейном кругу, а с рождением наследника полностью посвятила себя заботам о нем. Его здоровье, шаткое с самого рождения, с годами не улучшилось; были дни, когда казалось, что нужно оставить всякую надежду. Наблюдая за течением ужасной болезни сына, бедная мать приходила во все большее расстройство и теряла в какой-то степени, если можно так выразиться, психическое равновесие. Теперь при дворе проходили только самые официальные церемонии, такие, которых невозможно избежать; и эти церемонии стали единственным связующим звеном между царской четой и внешним миром. Они жили в такой оторванности от страны, что информация от них или к ним поступала через людей часто невежественных, иногда недостойных.

После объявления войны императрица, как и все мы, почувствовала необходимость принять участие в общем деле. Материнский инстинкт привел ее к тому же выбору, какой по другим причинам сделала и я. Она взяла на себя заботу о раненых или думала, что делает это, забывая, что в России есть тысячи женщин, прекрасно умеющих делать такую работу, тогда как только она, императрица, может всколыхнуть такие чувства и внушить такую преданность, какие не под силу никому. Но она уже привыкла видеть в себе только мать и сиделку и, облачившись в форменное платье сестры милосердия, работала в больнице в Царском Селе, не осознавая, что с каждым днем всей России все больше и больше требуется ободрение. Она приехала в Псков, чтобы посетить госпитали в качестве сестры милосердия. Но у нее не нашлось времени встретиться со здоровыми молодыми людьми, жаждущими отдать, если потребуется, жизнь за свою Родину, своего царя и его супругу.

Я не хочу быть недоброжелательной или останавливаться на этих небольших, но, в конечном счете, трагических недостатках несчастной женщины. Я должна признать, однако, что ее отношение к другим женщинам – членам царской семьи, которые проявляли какую-либо инициативу или самостоятельность, – несло на себе печать некой ревности. Ограничения, которые она возлагала на нас, иногда доходили до нелепости. Однажды, приехав с визитом в Александровский дворец, я случайно заговорила о приятном времяпрепровождении, которое я нашла в катании на лыжах иногда по воскресным дням с кадетами Псковского военного училища. Императрица выразила свое неодобрение и попросила меня в будущем не повторять подобных экскурсий. Я ведь главная медсестра в госпитале, подчеркнула она. Ну что ж, хорошо; пусть на этом закончится моя активность.

Такие случаи, будучи пустяковыми, выражают, по-моему, нечто относящееся к нарастающей внутренней косности и исчезающему чувству меры у этой несчастной матери, которой случилось быть также императрицей всея Руси. Она не могла не влиять на своего супруга, императора, а через него вызвать к жизни подводные течения, имевшие непредсказуемые последствия в истории.

К концу 1915 года, в начале декабря, я взяла двухнедельный отпуск и навестила своего отца в Царском Селе и тетю в Москве.

Тетя сильно изменилась за последние несколько лет. Несмотря на то что она жила в монастыре, теперь она была связана с более широким кругом самых разных людей, и это расширило ее кругозор, сделало ее мягче, человечнее. Она не только столкнулась лицом к лицу жизнью, о которой раньше мало что знала, но теперь ей приходилось принимать в расчет мнения и точки зрения, совершенно отличные от ее собственных. Может быть, поэтому она оставалась всегда немного озадаченной, не способной достичь полной гармонии. Пытаясь при помощи православия построить свою жизнь заново и организовать религиозную общину, прочно покоящуюся на заповедях и традициях Древней Руси, она по-прежнему оставалась непонятой людьми и чуждой им психологически, поэтому ее усилия часто казались наивными и противоречивыми.