Последние дни. Том 1 - Тим Пауэрс

– Скотт, сейчас около полуночи одиннадцатого января девяносто пятого года, – отчетливо проговорил Мавранос, – тебе звонят Арки и Диана и несколько союзников; мы обязательно постараемся звонить тебе еще, но и ты попробуй перехватить нас через телефоны-автоматы, около которых мы окажемся, ладно? Сомневаюсь, что мы сможем долго оставаться около этого аппарата.

Теперь, снова усевшись, Кокрен обнаружил, что ему очень трудно держать глаза открытыми. Голоса всех этих практически незнакомых людей, и неудобная поза, и нервное изнеможение – все это возродило в его памяти бессонное двадцатичетырехчасовое путешествие из Франции четыре дня назад. Он почти явственно слышал назойливую медную джазовую музыку, то и дело доносившуюся из наушников, которые кто-то впереди, через несколько рядов, оставил включенными, и жжение в глазах, когда пытался продолжать чтение «Повести о двух городах»; по полям страницы от усталости растекались прозрачные зеленые полосы, и он щурился от света лампочки в прачечной и вспоминал, как горизонтальная белая светящаяся полоса рассвета над Северной Атлантикой вонзилась в крошечные окошки «Боинга-747» и многократно отразилась на белом пластмассовом потолке от зеркал пудрениц дам, дружно принявшихся поправлять размазавшуюся во сне косметику.

Когда самолет приземлился в лос-анджелесском аэропорту LAX, он выгрузился и сразу вышел из аэровокзала, забыв про багаж.

Сейчас он, собрав все силы, кое-как поднялся на ноги и промямлил:

– Где тут у вас туалет?

Мавранос, все так же стоявший с револьвером в руке, поджал губы и неодобрительно взглянул на него:

– Потерпи, сынок. Пузырь выдержит.

– Ты не быстрорастворимый алка-зельтцер, – рассеянно добавил Пит, склонившийся над телефоном, – не растаешь.

– Я не… – Кокрен покачнулся и глотнул дымного воздуха. – Боюсь, я сейчас обделаюсь.

– Вот же черт! – буркнул Мавранос и на всякий случай взглянул на отключившуюся Пламтри. – По коридору направо. Если увижу, что ты свернул налево, к кухне, пристрелю, лады?

– Лады.

Кокрен тщательно переступил через телефонные провода, подошел к двери и посмотрел на отметку в форме листа плюща на правой руке, чтобы по ошибке не повернуть не туда.

Не отрывая руки от оклеенной обоями стены, он дошел до угла коридора. Как и тогда в аэропорту, он заставлял себя не думать о последствиях принятого решения, а сосредоточиться только на самых непосредственных действиях: тихонько пройти по боковому коридорчику, снять цепочку с парадной двери и, не оглядываясь, рвать когти по темным улицам, прочь от мертвеца, лежащего в кухне, и всех, кто тут собрался.

Но, шагнув на цыпочках за поворот, он замер.

Вместо запомнившейся ему узкой прихожей с вытертой до основы ковровой дорожкой и облупившимся потолком, через которую они с Пламтри вошли в дом…

…он оказался в просторном полутемном холле у подножья винтовой лестницы, уходившей самое меньшее на два этажа вверх; дождь барабанил по стеклянной крыше далеко вверху, и капли, пролетавшие по всей лестничной клетке, звучно шлепались на паркетный пол у его ног. У него от изумления помутилось в глазах; он наклонил голову, чтобы рассмотреть пол, и увидел пятно, оставшееся, как он тут же твердо решил, от лужи крови.

Ему ничего не оставалось, кроме как оглянуться назад.

На стене, обшитой деревянными панелями, висело зеркало в золоченой раме, и в этом зеркале, позади его собственного отражения с выпученными глазами, стоял тот самый человек, с которым он познакомился на парижских улицах пять дней тому назад, представившийся Мондаром.

Кокрен резко обернулся к нему, но за спиной никого не оказалось – он по-прежнему был один в пустом барочном зале; и Кокрен снова посмотрел в зеркало.

У мужчины в отражении была курчавая темная борода, точно такая же, что и во время первого их разговора во дворе отеля «Л’Аббеи», за углом от церкви Святого Сульпиция, но сейчас он показался Кокрену похожим на мертвого бородатого короля, лежавшего где-то за его спиной, и эти прозрачные карие глаза светились той же злой радостью, что и в тот момент, когда они взирали на Кокрена из живой бычьей головы на человеческих плечах чуть позже тем же самым утром – на узенькой средневековой Рю-де-ла Арп, и когда Кокрен, спотыкаясь на древних булыжниках, бросился бежать мимо ливанских и персидских ресторанов, где в окна было видно, как на вертелах жарят целых баранов, тварь погналась за ним и в конце концов поймала на мостовой набережной Сен-Мишель, у самой воды, но тогда она уже представляла собой связку соломы в форме человека, с волосами из сухих лоз плюща и раздавленными, истекающими соком виноградинами вместо глаз.

Во дворе отеля этот тип, представившийся месье Мондар, наклонился поближе, чтобы его было слышно сквозь радостный лай собаки в вестибюле, и, напугав Кокрена, заговорил об умершей Нине, предложив безумное, немыслимое «избавление от скорби»; глядя сейчас в отражение этих глаз с горизонтальными продолговатыми зрачками, горевших тем же жарким вожделением, Кокрен знал, что Мондар не отказался от своего предложения.

«Donnes moi le revenant de la femme morte, – сказал тогда Мондар, – buvez mon vin de pardon, et debarrassez-vous d’elle». – Отдайте мне призрак умершей женщины, выпейте моего вина прощения и освободитесь от нее.

В том старинном парижском дворике, под зимним мраморным небом, Кокрен поверил, что его собеседник способен выполнить то, что предложил, что он на самом деле в силах освободить его от печали по умершей Нине, устранив воспоминания о ней, его тщетную любовь.

И сейчас он снова поверил в это. Фигура в зеркале держала бутылку красного вина, и перевернутые буквы на этикетке слагались во что-то вроде «Я КУСЮ ПСУ» – точнее Кокрен не смог прочесть, потому что на глаза ему внезапно навернулись слезы. Почему бы не выпить этого священного вина, передав тем самым этому существу свои невыносимые воспоминания о Нине, – отдать этой твари, назвавшейся Мондаром, любовь к убитой жене, принявшей теперь уродливо рудиментарную форму?

Когда он взглянул в лицо Мондара, глаза с козьими зрачками смотрели мимо Кокрена, ему через плечо; спустя мгновение они уже тепло ответили на его взгляд, и он твердо осознал – Мондар пообещал, что Кокрен получит то же утешение, тот же самый щедрый возвышенный дар, когда придет время скорбеть из-за смерти Пламтри.

И Кокрен задумался о том, почему Нина десять дней назад в предрассветный час вздумала выбежать на проезжую часть 280-го шоссе… Ее что-то напугало? Выманило?

Нина была мертва, и Кокрен внезапно преисполнился решимости не предавать свою любовь к ней, передав ее кому-то другому, а Дженис была жива, и он не собирался одобрять ее смерть, отдавать ее на волю этой твари, пусть даже таким косвенным образом.

Бутылка вина «Кусачий пес», или как там оно называлось, поблескивала в руке с длинными ногтями, и на тыльной стороне этой ладони была видна отметина (возможно, перекликающаяся с отметиной на руке Кокрена), но Кокрен резко мотнул головой, отвернулся и побрел обратно, туда, откуда пришел.