В тумане тысячелетия - Александр Красницкий

Тоскует, ни на минуту не зная покоя, и дочь старого конунга Белы.

Сед, дряхл, угрюм старый Бела. Выцвели за многие годы его глаза; стали белы, серебристо белы, как первый снег, его волосы; кожа вся в морщинах, а посередине лба залегла глубокая складка — след дум глубоких, тревожных и тяжкого горя...

Много, много этого горя перенёс седой Бела. Нужна была вся крепость норманнская, вся мощь северная, чтобы выстоять против него, не пасть в непосильной борьбе с ним. Сын Белы — красавец писаный, Ингвар, надежда старика и всех сигтунцев, — сложил свою буйную голову в битве со свирепыми британцами, и остался Бела среди народа своего один-одинёшенек с малюткой-дочерью Эфандой.

Вспоминалась старому конунгу и другая потеря, менее тяжкая, чем потеря сына, но всё-таки сильно потрясшая его сердце.

Был у него племянник, сын его брата, правителя далёкого Урмана, Олоф. Был он молодец, каких мало и среди неукротимых сынов севера насчитывалось. Смелость и отчаянность его в пословицы вошли, и за них он стал любимцем самого грозы всей Европы ужасного Гастингса, друга-воспитателя славного Бьёрна Иернсида, сына старого Ладброка. Вместе с ними ходил он в дальние набеги и не вернулся из одного из них...

Что случилось с ним: пал ли он в битве с врагами, попал ли в неволю — осталось для всех глубокой тайной. Видели Олофа, бившегося с франками в первых рядах, а потом вдруг исчез у всех из глаз, и с той поры не было о нём ни слуху ни духу.

Все жалели храброго молодца, более всего томились неизвестностью, но шло время, а время излечивает всякие раны. Олофа стали забывать, память о нём сохранялась только в сердце старого Белы, его любимца Святогора, да иногда вспоминала о нём Эфанда.

Святогор и Олоф большими были друзьями. Личные качества их — храбрость беззаветная, презрение к смерти — соединили двух молодцов, и перед тем, как пропал Олоф, решено было между ними совершить обряд побратимства, который их, чужих по крови, превратил бы в самых близких людей.

Но, видно, не суждено было этому свершиться...

Дал тогда клятву Святогор во что бы то ни стало узнать, что сталось с его другом, и принести весть о нём старому Беле; но напрасно искал он его и в Британии, и у франков, нигде не было слышно об урманском князе...

Старый Бела даже и надежду всякую потерял. Горевал старик, стараясь всеми силами скрыть своё горе от посторонних. Неприлично, в самом деле, старому воину показывать слёзы своим соратникам.

Только Святогор, часто видевший грустное лицо старика, понимал, какие тяжёлые сердечные муки он переживает.

Мучился Бела, главным образом, из-за того, что не на кого было оставить ему свой народ. Нет у него наследника, а чужого — вот Святогора хотя бы — не согласится он поставить во главе своего тинга.

Вот Эфанда... Но молода она. И женщина...

Шли годы и прошли. Эфанда стала девушкой. В красавицу-мать она вышла лицом — распустилась на севере дальнем пышная роза. Только в снегах, только среди угрюмых гранитных скал сурового края может уродиться такая красота. Сколько молодцов на неё заглядывались, а варяги только лишь из-за возможности поближе к ней оказаться в Сигтуну, в гирдманны к старому Беле шли; у других конунгов и чаще ладьи снаряжались, чаще военный рог на поле брани воинов созывал, а всё к старому Беле народ пришлый валил, как будто у него и приветливее, и теплее было.

Особенно много людей сходились к старому Беле из земель славянских. И с Ильменя, и с Днепра. И из стран болгарских к нему сходились молодцы и селились поблизости от него. Старик никого от себя не прогонял, всем привет у него находился, всем и приют всегда был.

Живо помнит Бела, как к нему явилась на поклон славянская ватага. Все молодец к молодцу были: рослые, плечистые, здоровые — кровь, что говорится, с молоком. А среди них невольно привлёк к себе внимание старого конунга один молодой красавец варяг.

Давно это уже было. Уж десять раз после этого бушевал осенней порой залив. Не затянулась ещё сердечная рана старика. Как раз незадолго до этого его сын ненаглядный в чертог Одина после жаркой битвы с британцами ушёл, а тут юный пришлый варяг живо напомнил ему его. Вот и тот такой же молодой был, и у того, как у этого, всегда на лице был заметен отпечаток тайной грусти.

Невольно почувствовал симпатию Бела к молодому варягу и в свой дом его принял. Не то чтобы за слугу, — на это бы никто из пришлых варягов никогда не согласился, все они жаждали славы ратной, добычи воинской, не рабами, а свободными людьми явились они сюда, и здесь ни у кого рабами никогда не бывали, — а принял Бела юношу как близкого своего, родного и с тех пор редко с ним разлучался.

Ходили росслагенцы в набеги вместе с соседними викингами, — не всё же молодцам сложа руки сидеть,— и в этих набегах много славы воинской стяжал себе славянский варяг Святогор...

Про его удаль даже скальды начинали саги складывать...

Как будто смерти искал он в шуме кровавых битв, как будто только на поле брани отдыхал он от тяжёлых душевных мук. Разъярённым львом кидался Святогор в самую сечу, со свистом врубалась его секира в гущу неприятеля. Кругом, как подкошенные, валились сражённые вражескими мечами товарищи, а он один оставался жив и невредим — сама смерть как будто боялась его.

И лишь только затихали грозные сечи, лишь только охваченный смертельным испугом бежал враг с поля битвы, снова отпечаток невыразимой тоски появлялся на лице варяга. Поникала его гордая голова, потухал его взор — и тени прежнего храбреца как не бывало...

Не мог забыть Святогор прошлого, не мог он забыть Любуши и своей ужасной клятвы. Ждал он времени, а время всё не приходило.

Так множились годы.

Святогор всё мужал. Из юноши он уже обратился в зрелого мужа, и на лбу у него залегла глубокая складка, а он всё ещё не терял надежды на отмщение за свою разбитую жизнь, за своё разбитое счастье.

Рулав ни на шаг с того самого времени, как вызволили его из рук кровожадных жрецов, не отходил от него. Так и остался навек старый норманн со своим любимцем. Годы для него, казалось, не имели никакого значения, только шрамов ещё более прибавилось на теле, но это Рулава нисколько не смущало. По-прежнему был он всегда весел, задирист, к старому мёду пристрастен; а если случалось ходить в набег, то так же, как и в молодые годы, не давал он спуску ни одной из мало-мальски смазливых женщин опустошённого края.

И нельзя сказать, чтобы те особенно обижались на него... Без всякого кровопролития из побеждённых они становились победительницами...

Только на своего любимца с глубокой тоской поглядывал старик Рулав. Не нравилась ему эта постоянная печаль Святогора.

«Да что он? Неужели всё ещё не забыл старое? — думал иногда старый норманн. — Пора бы... давно пора позабыть... Сколько девиц на него заглядывается!.. Вон и Эфанда, едва подросла только, так и глаз с него не спускает. А Святогор хотя бы улыбнулся ей. Не замечает даже девочку...»