Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев

Было холодно и страшно. Стоял недвижен чёрный лес. Ни одно дуновение ветерка не смущало почти голые ветви. В ясном ночном небе равнодушно мерцали звёзды, и печальный бледный свет разливала по округе луна. Любаша и Винцусь, оробевшие изрядно, жались друг к другу и молились об одном: чтобы лошади не выдали их... чтоб не повернул в их сторону голову один из всадников на дороге — воинов рослых, незнакомых; а и были бы знакомые — в ночном полумраке можно и не разглядеть. Вооружены они были разно: у кого старинные мечи, у кого сабли, у кого коса или рогатина на плече, у кого ружьё поперёк седла. Кто в кафтанах, чьи полы свешивались едва не до стремян, кто в овчинах, кто налегке — в зипунах. У многих под зипунами тускло поблескивали кольчуги и латы.

И Тур впереди — как безмолвный призрак. И лица его не разглядеть — скрывается лицо его в тени турьего черепа. А может, и нет у него лица вовсе, как нет и самого Тура, что есть только сказание, есть мечта униженного, избитого, ограбленного народа, явление невещественное он... вот неясыть закричит сейчас, засмеётся-заплачет в лесу, захлопает крыльями, и растает видение в воздухе...

Обмершие, заворожённые видом проезжающего отряда, были Люба и Винцусь неподвижны, крепко держали под уздцы своих лошадей, глядели на проезжающих всадников. А те в клубах не то пыли, не то инея были как призраки в ночи, холодные и грозные... Статные, безмолвные воины — будто явившиеся из прошлых столетий, из седой старины, из времён справедливых, героических эпох, легендарных и славных, под славной же хоругвью своей, — может, видением бестелесным, может, наяву, во плоти, — в войну и разруху, в народную беду, в гущу страдания, в стон и плач, карающим мечом явившиеся для недруга, защитой, народным гневом и возмездием — обидой за обиду, злом за зло, кровью за кровь, смертью за смерть. Под ними были огромные тяжёлые кони, от поступи которых вздрагивала земля, и вздрагивали последние листья на деревьях и кустарниках, и осыпался с них иней, и будто вздрагивала сама ночь...

Вдруг Тур повернул голову — может, лошадей заметил — и посмотрел в сторону Любаши и Винцуся. Любаше даже показалось, что на неё он посмотрел. Чуть склонив голову, будто прислушиваясь, Тур придержал коня и поднял, призывая к вниманию, руку. Послушный его жесту, отряд остановился.

Тур смотрел на Любашу с минуту — молча, недвижно. Он стал — как каменное изваяние. Его глаз девушка видеть не могла, но хорошо видела она чёрные провалы «глазниц», прорезанные в шлеме.

— Он смотрит на нас? — шёпотом спросил Винцусь, который, как показалось сестре, готов был с перепугу сорваться с места и кинуться наутёк куда глаза глядят.

— Не знаю, — так же шёпотом ответила обмершая от страха Любаша.

— Преблагой Боже...

Тур, так и не сказав ни слова, тронул поводья своего коня и медленным шагом поехал дальше. И отряд его двинулся за ним. Серебрились в лунном свете их шлемы, шапки, сабли, прицепленные сбоку; тусклой желтизной отливали лезвия кос и обитые медью острия рогатин... Медленно и величественно колыхалась над всадниками хоругвь.

Когда отряд скрылся за поворотом и совсем стих топот лошадей, Винцусь прошептал, будто его всё ещё могли услышать:

— Я думал, сестра, что рассказы про Тура — выдумки.

— И я тоже, — так же шёпотом ответила Любаша. — А он, оказывается, есть.

Мы, быть может, несколько увлёкшись чувствами, сомнениями и радостями Любаши, как бы отодвинули на задний план старшего брата её Радима, и сделали это незаслуженно, и это, конечно, признаем, и спешим исправить сию оплошность, сию несправедливость по отношению к одному из наших героев — человеку, достойному самого пристального внимания нашего и читателя, человеку образованному, благородной души, кристальных честности и чести и всяческих похвальных качеств (родителей почитал, сестрицу любил трепетно, братика жалел, крестьян не обижал, в Бога веровал, и пусть не истово крестился, но мимо икон без крестного знамения не проходил; на службы являлся исправно). Человек он был интересный, а в последнее время стал ещё интересней, поскольку, как сам он признался Любаше, «посетило его высокое чувство любви». И мы с этим не можем не согласиться — любовь несказанно красит всякого человека, он как бы расцветает от этого волшебного чувства, от сердечной привязанности, расцветает и сущность его, ибо природа как бы готовит его к главному в жизни событию, к соединению с предметом любви, с тем человеком, единственным в этом бесконечном мире, ради которого всё — и мысли, и чувства, и мечтания, и устремления, также и внешне он становится хорош — никто не станет с этим спорить: когда у человека на душе хорошо, он весь так и светится, а когда посещает его любовь, лик его озаряется божьим светом, который не скрыть, который виден издалека.

Радим скромно промелькнул у нас в одной из предыдущих глав, проводил сестрицу до церкви, сам же поехал прочь — куда-то полем, лесом, бездорожьем на прогулку. А между тем именно с церковью рабовичской, точнее, с домом рабовичского священника, отца Никодима, а ещё точнее — с дочерью его Марийкой связаны были все его помыслы, чувствования, мечты и стремления, поскольку девушка эта, набожная и чистая, как и положено быть послушной и добродетельной дочери сельского священника, и была той самой сердечной привязанностью Радима, без которой он уж, кажется, и ни будущего своего, и ни жизни самой не представлял. Напомним любезному нашему другу читателю, что в селе Рабовичи был довольно большой православный приход, к которому, кроме собственно Рабович, принадлежали ещё несколько деревень, в том числе и Лесная, а также пять-шесть хуторов, один фольварк и имение Ланецких Красивые Лозняки.

Радим и раньше бывал не раз в доме у отца Никодима, так как дети шляхтичей Ланецких и Марийка с отрочества ещё дружили, а Марийка даже неделями в имении жила (и цветочки с Любашей вместе собирала, и веночки плела, и училась с Любашей шитью и вязанию у крестьян, и, поглядывая на быстро возмужавшего и похорошевшего Радима, девочка впервые расшила себе красными петушками и приворотными узорочьями подол); а в последние год-полтора Радим наш был у отца Никодима частый гость. Радовался отец Никодим, учёный муж:

— Иисус сказал: «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них»[60].

Они как будто на любви, на страсти к книгам сошлись. Надобно здесь нам заметить, что было у Ланецких и в Лозняках, и в могилёвском доме немало книг, однако все они были Радимом прочитаны, а иные и не по одному разу, и многие места из них он едва не помнил наизусть. И приходил юноша к отцу Никодиму за книгами новыми, и, прочитав, беседовал со священником о прочитанном, и притом являл немалые сообразительность и глубокость мысли, глубокость, столь несвойственную молодому поколению, обнаруживал хорошую память и широкую начитанность. Всем этим Радим быстро снискал уважение священника; и вовсе не потому, что шляхтичем он был, отпрыском богатого и знатного семейства; за внимательный взор, за ясность мысли, за умение точно и коротко выразить то, о чём думает и что его тревожит, что вызывает сомнения (а сомнений немало было у молодого разума, ищущего себе пути), уважал и отличал отец Никодим юного Радима, на проповедях своих, отыскав его взором в толпе прихожан, на светлом лике его глазами отдыхал и к нему, к Радиму, с речами возвышенными с амвона обращался.