Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев

— Ах вот ты какой! — воскликнула в притворном негодовании Любаша. — Вот о чём мечтаешь!..

Но потом, сгорая от любопытства, она сама же потребовала продолжения:

— И что? Что же было дальше? — глаза её горели нетерпением.

Радим не стал её мучить за притворное негодование, продолжил свой рассказ...

— Юпитер, всё ещё пребывая в образе кукушечки, быстро обсох и, как бы в виде благодарности за спасение и приют, принялся ласкать Юнону. Видя, что ласки его ей приятны, что она от безвинных ласк кукушечки, от удовольствия прямо-таки млеет, даже прикрывает глаза и, возможно, мечтает о чём-то, о ком-то, Юпитер так увлёкся, что совсем перестал совершать усилие над собой, перестал удерживать себя в образе кукушечки и сам не заметил, как вернулся в свой образ — в образ царя богов... Вдруг в какое-то мгновение прекрасная Юнона пришла в себя, открыла глаза и увидела, что уже вовсе не кукушечка ласкает её...

Любаше очень нравилась легенда, она ловила каждое слово, что произносил старший брат.

— А дальше, дальше-то что? Почему ты замолчал, Радим?

А Радим намеренно над ней куражился, распалял любопытство сестры.

— Увидев, что это Юпитер ласкает её, Юнона сначала смутилась и даже немного испугалась, но ласки царя богов были так хороши, он был с ней так нежен и чуток и опытен, что испуг и смущение очень быстро прошли, и Юнона сама не заметила, как стала отвечать на эти ласки, — причём со всё большей страстностью, и голова у неё пошла кругом, и тело её, прекраснейшее из прекрасных, стало как бы не её телом; она отдала своё тело ему, она доверила ему своё тело, в то время как сознание её неторопливо и счастливо плыло по реке блаженства... И с тех пор Юнона не только стала принимать его ухаживания, но и грустила очень, и тосковала, когда Юпитера не было рядом. Она только и думала о нём, она уже всем сердцем любила его...

Любовь к Марийке Радима преобразила. Оставаясь наедине с сестрой, которой доверил свою сердечную тайну, он только о Марийке, возлюбленной своей, и говорил. Он любил эту девушку до безумия, он себе места не находил, дожидаясь часа встречи с ней. А сестрица просто любовалась братом и удивлялась этому явлению: как возвышает, как красит человека любовное чувство, которое, не иначе, от Бога, которое милостиво даровано с Небес, в противном случае оно не делало бы простого смертного человека похожим на божество. Любаша никогда не видела Радима таким открытым, впечатлительным, ранимым. И не раз ещё она ловила себя на мысли, на необъяснимом ощущении, что она как бы стала старше его. Эта мысль, это чувство старшинства (верно, в любви женщина много старше мужчины, и понимает больше, и воспринимает проще, гармоничней, совершенней, что ощущает такое) как бы обязывали её относиться к откровениям брата с особым вниманием и свято хранить и оберегать его сердечную тайну.

Пребывая во власти восторженности чувств, как бы в опьянении любовью, Радим говорил, что готов Марийку вечно на руках носить:

— Вот так!.. — и он, подхватив Любашу, носил её по горнице, легко, словно пушинку или соломинку.

Она же, смеясь и отталкиваясь руками от его крепкой груди, безуспешно пыталась высвободиться.

А когда по каким-то причинам Радим не мог встретиться с Марийкой и препятствия, сильный умный человек, устранить или обойти не умел, он бывал раздражён, молчалив, и стремился запереться у себя в покоях, и не любил, когда его в это время кто-то тревожил. Кроме, конечно, сестры Любаши.

В такой вот день, когда Радим был тенью самого себя, когда был он затворником, был тих и задумчив, когда даже в горенке у себя все книги позакрывал, ибо и их видеть не мог, спросила у него Любаша:

— О чём думаешь ты, мой брат?

— Жизнь так несправедлива, — ответил он. — Хорошим людям делает незаслуженно больно. И они страдают, и этого никто не видит...

А на другой день, вернувшись с прогулки, повеселевший и бодрый, Радим Любашу обнимал и делился с ней радостью, как бы продолжал вчерашний разговор:

— Зато когда мне хорошо, все слышат мою песню... Доносящуюся с горы.

Если путник, выйдя из Рабович, направится по дороге, по накатанному шляху, на юго-восток, то есть к городу Пропойску, он версты через три увидит корчму у правой обочины. Много лет уж стояла здесь корчма, в землю вросла, и хозяева её, жидовин Иосия и жена его Сара, даже, было, углубляли в ней пол, нанимали мужиков, и те выносили вон землю. Конечно, было неудобство: входя в корчму, на три ступеньки приходилось спускаться, а выходя — на три ступеньки подниматься, но от этого никто особенно не страдал, разве что перебравший водки или упившийся пивом мужик худородный никак не мог попасть ногой на нужную ступеньку (и ежели не мог он, не совладающий с собой, выбраться наружу на четвереньках, ему помогали — его выносили). Снаружи до самой крыши гонтовой, покрытой кое-где зелёненьким, нежным мохом, корчма была обложена диким камнем. Крепкая была и вид имела красивый, живописный; Иосия даже любил в сумерках постоять в стороне и, наедине со своими мыслями, корчмой своей полюбоваться. Двести лет простояла она и ещё не меньше простоит. Что ей сделается? Может, лишь совсем в землю уйдёт.

В хорошем, в бойком месте стояла корчма. Ни в мирное время, ни сейчас, в войну, недостатка в посетителях не было. Путники, что останавливались здесь, бывали самого разного звания: и вельможи бывали, и высокие военные чины, и офицеры попроще, и богомольцы, идущие к святым местам, и монахи, и почтари с вестовыми, и торговцы, едущие на очередную ярмарку, и землемеры, и судьи, и мастера с подмастерьями, ищущие работу, цирюльники и писари, и море разливанное путешествующих нищих, бедных попрошаек, сирот, убогих, блаженных, немых, слепых, увечных, беглых крестьян, мошенников разных сортов и пошибов, воров, меченных клеймом и ножом или до поры не меченных, лупатых висельников, вырвавшихся из петли, и всякого прочего дорожного отребья, с которым хозяину надлежит держать ухо востро. И, понятно, с нескольких вёрст — местный люд, всегда готовый растрясти мошну на добрую выпивку...

Стояли в округе и другие корчмы, и тоже как будто в бойких местах, но народ местный, обходя их, всё же спешил в корчму Иосии, ибо Сара его, женщина мудрая и хитрая (что, подчеркнём, не одно и то же и, отметим, одно другое иногда удачно дополняет, но, случается, одно с другим и борется), знала немало секретов приготовления водок и пива. В корчме у Лейбы, что ещё тремя вёрстами ближе к Пропойску, тоже делали водку и варили пиво, и в корчме у Исаака также в этом важном и доходном деле были мастера, и у Соломона, что ещё дальше, как будто в грязь лицом не ударяли; однако ни там, и ни там, и ни там не умели делать такую можжевеловку[61], какая получалась у Сары; душистая у неё была можжевеловка и мягко, бальзамом на душу, в нутро лилась, и хмель от неё был некий тёплый и добрый, от водки такой на мордобитие не тянуло, а тянуло поспать, и наутро была ясная голова. А ежели Сара перегоняла эту водку, перед тем дав ей побродить с медком, то питьё получалось превесьма забористое; тоже пилось легко — словно молоко текло в ротик младенцу, но быстро в голову шибало и даже изрядных крепышей валило с ног; а кто не падал, тот с места встать не мог: голова вроде не сильно пьяна, а из-за стола подняться не могу... и не поднимусь, гори оно всё гаром, пока последние медяки не оставлю Иоське. Ещё Сара была хлебами сильна; выпекала она хлебы с кишнецом, потому были они у неё духмяны и пряны. Как из печи Сара доставала хлебы, мимо корчмы пройти невозможно было — ноги сами заворачивали в корчму на чудный запах, на свежий хлеб.