Я свидетельствую перед миром. История подпольного государства - Ян Карский

Перепуганные жандармы так и замерли — верно, подумали, что я бросил гранату или бомбу. Но ничего не произошло, и один из немцев вытащил из ведра рулончик пленки. Другой, краснорожий, с бычьей шеей, наотмашь ударил меня по лицу. Я пошатнулся, а он вцепился в меня, стал бешено трясти и орать:

— Где твой рюкзак? Кто еще с тобой был? Что и где ты прячешь?

Я молчал, и он снова принялся меня бить. Точно так же избивали проводника. На мгновение он поднял залитое кровью лицо, посмотрел на крестьянина без всякого гнева и ненависти, а с глубокой, безысходной тоской в глазах и укоряюще спросил:

— Зачем? Зачем ты это сделал?

Тот только молча тряс головой и жалко моргал, по его щекастому рябому лицу текли слезы. Не думаю, что он был предатель. Скорее всего, сестра проводника угадала: Франека арестовали. Под пыткой он, наверно, выдал весь маршрут и перевалочные пункты. Предчувствие не обмануло моего спутника. Он был уверен, что нас подстерегает опасность, но, верный долгу, не бросил меня — и вот результат. Я чуть не плакал от стыда. Как я смел принуждать его? Почему не осилил весь путь до конца?

Нас обоих поволокли прочь из дома, и, сколько мог, я кричал ему:

— Простите! Простите меня!..

Проводник слабо улыбнулся, словно давая понять, что он меня прощает и призывает быть мужественным и не падать духом. Нас повели в разные стороны. Больше я никогда его не видел и не знаю, что с ним стало[84].

Меня отвезли в словацкую гарнизонную тюрьму в Прешов[85] и бросили в тесную вонючую камеру. В ней не было ничего, кроме соломенного тюфяка да кувшина с водой. Перед решеткой расхаживали взад-вперед и равнодушно скользили по мне взглядом словацкие полицейские. Я стер кровь с лица и лег на засаленный тюфяк, голова гудела после избиения и удара прикладом.

Возможно, в обычной городской тюрьме не было места, но скорее всего немцы думали, что в гарнизонной меня будут лучше охранять. Тут содержались словацкие солдаты, я слышал их голоса. Никаких преступлений они не совершали, а сидели за мелкие нарушения дисциплины. Им давали некоторые послабления — например, они могли гулять в тюремном дворе и умываться под краном.

Понемногу я стал приходить в себя и теперь сидел на тюфяке, поджав колени и обхватив голову руками. Первую пару охранников заменил старый словак, который простодушно и жалостливо меня разглядывал, так что мне делалось неловко и неприятно. Я уж подумал, не забыли ли про меня в гестапо, раз даже не позаботились приставить свою охрану. Напрасная надежда. Очень скоро в камеру вошли двое, сдернули меня с тюфяка — один даже плюнул на него в знак презрения, — вывели на улицу и засунули в автомобиль.

На этот раз меня доставили в полицейский участок. Ввели в небольшой кабинет, обставленный разномастной мебелью. За письменным столом просматривал бумаги худощавый рыжеволосый человек. Вдоль стен сидели солдаты в немецкой форме, развязно болтали и курили, не обращая на меня ни малейшего внимания, как будто я невидимка или неодушевленный предмет. Рыжий не отрывался от своих документов. На воротнике и плечах его черного мундира лежали хлопья перхоти. Я переминался с ноги на ногу и гадал, для меня или нет предназначен пустой стул перед столом. Конец сомнениям положил охранник, который меня привел.

— Садись, ты, грязная свинья! — гаркнул он, перекрывая гул голосов, и саданул меня кулачищем в поясницу.

Я пошатнулся и упал на стул.

Так вот, значит, подумал я, вот он, допрос в гестапо, о котором столько говорят. Естественно, я был наслышан о зверствах гестаповцев, но все рассказы до сих пор оставались чем-то довольно абстрактным. Трудно было представить себе, что когда-нибудь придется испытать их на своей шкуре. Что ж, час настал. Я судорожно кусал губы, сжимал и разжимал вспотевшие руки. Чувствовал себя бессильным и беспомощным.

Тощий немец положил перед собой несколько листков и посмотрел на меня как на досадный привесок к опостылевшей нудной работе. Потом подвинул бумаги ко мне и спросил:

— Это ваши документы?

Я похолодел и не ответил ни слова. Малейшая ошибка была бы равноценна едва заметной бреши в плотине; один опрометчивый ответ — и на меня нахлынет разрушительная стихия. Водянистые глаза гестаповца угрожающе вспыхнули, губы искривила злобная усмешка.

— Ну-ну! Не желаете с нами беседовать? Мы вам не нравимся?

Дружный гогот встретил эту остроту. Подскочивший охранник вцепился мне в загривок.

— Отвечай, скотина! — заорал он.

Его пальцы, точно когти, впивались мне в шею.

— Да, это мои документы.

Голос мне не повиновался — как будто моими устами говорил кто-то другой. Гестаповец саркастически кивнул:

— Благодарю за исчерпывающий ответ. Очень любезно с вашей стороны. Продолжайте в том же духе, друг мой. Уверен, вам не составит труда сказать мне всю правду о ваших отношениях с подпольщиками.

На этот раз я ответил сразу:

— Никаких отношений с подпольщиками у меня нет. Это ясно из моих документов. Я сын профессора из Львова.

Действительно, по документам я был сыном некоего профессора из занятого русскими Львова. Имя и все сведения о профессорском сыне (который незадолго до того бежал и находился за границей) были подлинными. Так что гестапо при всем старании не могло бы дознаться, что я — не он.

Рыжий гестаповец смерил меня хмурым взглядом:

— Да-да, я знаю, в документах так и сказано. И давно вы стали сыном львовского профессора? Два месяца назад? Или три?

Новые смешки и хохот присутствующих. Судя по всему, он считался в местном гестапо признанным мастером черного юмора, и в кабинете собралась на очередное представление толпа его поклонников. Я подумал, что пока все идет не так плохо. Хохмы рыжего давали мне время передохнуть и обдумать ответы.

Немец сложил губки бантиком — видно, придумал особенно удачную шутку:

— Значит, вы сын профессора из Львова. То есть умный человек. Мы любим иметь дело с умными людьми, верно?

Он обвел глазами кабинет — сослуживцы дружно, как дрессированные собачки, закивали в ответ. Он довольно улыбнулся, как актер, стяжавший аплодисменты зрителей.

— Скажите-ка, профессорский сынок, вы всю жизнь прожили во Львове?