Все, что вы хотели знать о смерти - Екатерина Николаевна Островская

– Елена Ивановна? – изумился Павел. – Это она – та дочь?

– А кто же еще! Других детей у Кузьмича не было, насколько мне известно. Лена поступала в театральный, провалилась с треском. Хотела даже покончить с собой… Травилась, но ее откачали. В строительный ее папа пристроил. Будто бы на год, а потом опять в театральный. Но мы с ней на первом курсе сошлись… В смысле познакомились… Ну, и сошлись, разумеется, как же без этого. А Колька завидовал. Но надежд не терял, хвостом за нами бегал. Так мы от него то в театр сбежим, то в кино… Он про меня гадости говорил, врал что-то. Она как-то не выдержала и передала мне содержание его сказок… Я не поверил, да и он потом делал круглые глаза, мол, что это она такое выдумывает!! Потом наплел уже ей, что я сплю с другой… Лена пошла к той другой и спросила у нее напрямую, та, сволочь, подтвердила. Потом уже, когда врунью из института исключали, она прибежала ко мне, просила за нее вступиться. Чтобы комсомол за нее вступился. В ногах у меня валялась… Тогда и призналась, что соврала тогда, чтобы поссорить меня с Леной, сама будто бы рассчитывала на меня.

– Не вступились за нее?

Константин Михайлович нажал кнопку и произнес:

– Нюша, принеси нам кофейку.

Он посмотрел на гостя, словно припоминая, о чем они только что говорили.

– За нее вы не вступились? – напомнил Павел.

Карпенко прищурился и покачал головой.

– Я не вступился, но она осталась в институте. Потом узнал, что за нее просило районное управление КГБ. Она стучала им. В последний раз я встретил ее в стройкомитете. Лет двадцать назад это было. Какая-то у нее совсем маленькая должность. Поймала меня возле лифта и стала проситься на работу… Она и к Звягинцеву просилась, насколько мне известно.

– Но вы же были на нашей свадьбе, значит, не ссорились из-за Елены Ивановны.

– Ссорились. Я даже морду ему набил… То есть мы друг другу набили, а потом взяли бутылку и в сквере у Техноложки ее раздавили. Решили, что мужская дружба важней… Но на свадьбу меня не звали, а я сам нагрянул, и там мы вроде как без драки все решили. Лена – его жена, а дружба дружбой. Потом совместный бизнес наладили – смысла не было ссориться… Через какое-то время мне сказали, что он левые предприятия открыл для слива и перекачивает туда деньги…

– Он мне говорил, что это вы делали.

– Врал он тебе. Мы с ним разбежались, но я и тогда его простил. Десять лет назад на пятидесятилетие прислал ему подарок: перстень дорогущий. Он подарок принял, но потом я встречаю его и спрашиваю, что, мол, подарок мой не носишь? Колька признался, что проиграл его.

– В карты? – не поверил Ипатьев.

– Он сказал, что в шахматы. А в карты он вообще не играл: ты должен был это знать.

Павел задумался: перстень с красным гранатом был у покупателя дронов. Но вряд ли покупателю было под шестьдесят, Иванов, который рассказал ему о сделке, это обстоятельство отметил бы.

Вошла девушка с подносом, на котором стояли две чашки и графинчик с коньяком. Девушка поставила подносик на стол и выпрямилась в ожидании других приказаний. Но Карпенко махнул рукой, и она вышла.

– Перстень был с крупным гранатом? – уточнил Павел.

Константин Михайлович кивнул.

– Мне он в миллион евро обошелся: дороговато, конечно, но я думал, что память о дружбе стоит дороже. Я тогда думал об окончательном примирении и большом совместном бизнесе. Он все понял, подарок принял, но ни одного шага навстречу так и не сделал. А сейчас мы можем только помянуть его добрым словом.

Карпенко показал на графинчик.

– Это домашний коньячок. Хотя такой продукт грех называть коньячком – ореховую бочку полвека назад закопали под городком Сагареджо и только сейчас достали. Необычный вкус… то есть необычное послевкусие – словно лесной орех съел.

Павел не стал отказываться, и Карпенко наполнил бокальчики.

– Вы же приезжали к Елене Ивановне с соболезнованиями, – напомнил Ипатьев, прежде чем продегустировать коньяк.

Константин Михайлович кивнул и сказал:

– Смерть всех примиряет. К тому же я с Леной не ссорился. Я ее любил, и очень сильно, а для Кольки она была единственной возможностью подняться наверх. У него же ни связей, ни денег не было. Мы с ней в кафе ходили, а он по ночам на сортировку бегал, вагоны разгружал.

– Он говорил, что в общественном транспорте зайцем ездил, чтобы на еду денег хватило.

– Слушай ты его больше. Хотя сейчас-то чего говорить… Нет его, в церкви Колю отпели, и все грехи его списаны. А к Лене я приезжал просто утешить… Хотя мне кажется, она его и не любила особенно… Если вообще любила. Она же со странностями всегда была. Могла вдруг что-то такое выкинуть. Сорок лет назад на пляже в Комарово вдруг верхнюю часть купальника сняла. А тогда это не принято было. Какие-то старухи стали орать, оскорблять ее… А Лена смеется. Она и с Колькой сошлась назло мне. Взбалмошная была, но я любил ее именно такой.

Карпенко выпил коньяк, Павел следом за ним.

– Хороший продукт, – оценил Ипатьев.

– Очень, – согласился хозяин, – я был в Сагареджо, где этот коньяк делают. Маленький городок, но он с десятого века существует. Рядом монастырь в пещерах – тот с шестого века. Там и люди другие… Грузин, что мне этот коньяк дал, вообще мне как брат. Я же в Грузии вырос, школу там заканчивал… А все сейчас думают, что я хохол… А я, когда настроение хорошее, грузинские песни пою… Слышал такую?

И Карпенко пропел:

– «Твали махвалс даудгеба шен ки генацвале би…»

– Нет, – признался Павел.

– Хорошая песня… И слова замечательные: «Девушки, знайте, что грузин – это парень-мечта». Хорошие там песни и хорошие люди. Тот человек, который дал мне бочонок с коньяком, сказал, что делиться этим коньяком надо только с самыми близкими. Своему коньяку он название придумал – «Твали», – так когда-то давно назывался его родной город… Я предложил ему денег на устройство его собственного коньячного производства, чтобы бутылки были с медалями за победу… Но он отказался, сказал, что его медали – это его дети. Их у него семеро: четыре мальчика и три девочки. Вот такой он – счастливый человек. А у меня никого… Ну, разве что Света.

– Какая Света? – тихо удивился Ипатьев. –