Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

свободен от чего-то и не нужен. Но потом подумалось: именно поэтому я должен жить и делать свое дело. Никто, кроме меня, не воспроизводит того неповторимого и сошедшего с лица земли мирка, который был и есть для меня и теперь, когда ничего от него не осталось. Да, пожалуй, только теперь я и в силах воспроизвести его правдиво и ясно.

–

Думать обо всем этом страницами книги, о которой я мечтаю, может быть, с 13 лет.

–

Уголок деревенского огорода с молодой вербочкой у изгороди, с опрятными грядками, густо заросшими ботвой бурачков и моркови, с желтыми осенними цветами на затравеневших клумбах под окошками избы. И вдруг от этого милого уголка, от его сохранности – больно и тоскливо. Потому что это редкость среди повсеместного разорения и уродства.

А дальше все больше обидной сохранности, даже некоторого обидного зажитка.

29. Х А.Т. – М.И. Д/а п/п 15205-К – Москва

…Все не было места приткнуться, чтобы написать хоть строчку, все хотелось добраться «до места». Дорога оказалась очень длительной и мучительной по невозможности заняться чем-нибудь: купе, теснота, движение. А когда добрались до места и чуть-чуть устроились, в первую голову пришлось писать для комсомольского номера. Написал, прилагаю вырезку, это очень скверно, но я об этом тужу – ничего не поделаешь. Как еще удалось хоть такой набор слов набрать. О жизни вот что. Живем неподалеку от того места, где ты была на даче летом 1937 г. Если ехать с дачи, то направо, не доезжая города, примерно там, где ты видела по вечерам те печальные огоньки, о которых мне потом рассказывала. Я на квартире в избе. Один. Чуть-чуть отгорожен от семьи хозяйки. У меня столик у окна (это как бы спальня, какая может быть в избе, содержимой по-городскому), койка, где только вчера стал матрац, а то была бумага, которая очень гремела, когда я ворочался от холода по ночам. Хозяйка уж посоветовала мне «лучше дощечки постелить на сетку, чтоб теплей было». Хозяйка – язва из тех, что почти не скрывают сожаления о немцах. Порядок дня очень мало способствует работе. Утром идти завтракать километра за полтора да обратно; в 3 – обедать да обратно, ужинать так же. День очень разбивается. Завести хозяйство дома, чтоб здесь завтракать и ужинать, – хлопотно. Все ж придется, пожалуй. У хозяйки есть самовар, но у меня нет сахару. У хозяйки есть корова дойная, но молока она на деньги не отпускает. В общем, избалованный Москвой, я не вдруг смогу много работать в этих унылых условиях. Много времени уходит просто на жизнь – еда, баня и т. п. Обслуживаешь себя, иначе нельзя – грязь вокруг. Чемодан мой оказался очень небогат. Не только отсутствовали подушка, одеяло, простыни, которые пригодились бы, но и полотенца ни одного не оказалось… Постель нам полагается, но столь скромная – одно легонькое одеяло, одна-две простыни (да и то это было когда-то), что каждый имеет еще свое одеяло, подушки и т. п. Ведь это не командировка, а жизнь…

Был уже в <Смоленске>. Там было много беспокойства, но теперь как будто все это прошло… Бедность, неустроенность тяжкая. И вместе с тем какая-то у всех, кроме Нюры[31], пассивность и спокойствие. Картошку выкопали, ее много, нужно перевезти, чем я и должен буду заняться…

30. Х А.Т. – М.И. Д/а п/п 15205-К – Москва

…Пишу тебе эту писульку меж хлопот, отнимающих покамест что у меня порядочно времени. Хлопоты эти касаются всего житейского. Как много нужно человеку, когда у него ничего нет. А люди все вокруг скупые, неимущие, и ничего нет. Только теперь понимаешь, что такое, например, лампа, одеяло, мазь для сапог, мыло. Со всем таким делом, естественно, становится все труднее. И прежде, чем сесть написать какую-нибудь строчку, нужно подумать о свече, о машине, чтоб «подбросить» дров и т. п. Скучно это. Все меньше удается подумать о чем-либо серьезном, даже обычные мои записи не успеваю делать, все откладываю до хорошего дня. А тут газета. Надвигается вслед за комсомольским номером – октябрьский. У меня наполовину написано нечто (кусочек из старых набросков, развитый в нечто отдельное), но, когда я сяду по-доброму, – неизвестно. Понятно, что при всем этом даже до письмишка добраться трудно. Если сесть за стол, так надо писать то, что надо неотложно. А оно вдруг не выходит, а тут уж нужно завтракать идти, а день мал, а свету нет у хозяйки. Но поверь, что я не очень угнетен этими трудностями. Я думаю, что скоро все устроится, уляжется, ведь только что прибыли на место. Правда, и на месте долго не усидим, но это уж хорошо.

В пути и здесь прочел несколько Лескова (окончательно невзлюбил его – плохой он человек и холодный, хоть порой и притворяется умиленным. Умен, умел, но без «тайны» человеческого – толстовско-чеховского). Прочел (давно читал в первый раз) «Преступление и наказание». Главное ощущение, что я все целиком тут понимаю и вижу, что к чему и откуда, и даже лихорадку, присущую этому художнику, местами подозреваю в некоторой наигранности и затянутости. Это не то, что опять же у Толстого, где никогда нет уверенности, что прочел полностью. Всегда текст держит еще что-то про себя.

Прочел еще один американский роман о маленьких людях предвоенного времени – даже автора не помню.

Мысли – все о войне, о ее первом и последующих годах, о «полосах» ее. Вспоминаю, как не мог ничего читать в первый год войны, все казалось сметенным ею. А теперь едва ли не самая большая радость – почитать добрую книгу, ожить душевно и умственно, ощутить прочность того, что создано не на шутку.

Основное ощущение войны, что она уже стала нормальностью для людей, что необыкновенным, труднопредставляемым является не она, а наоборот. И еще то, что она утратила всякую романтику. Все, все, все уже впору. И люди – я говорю о тех, которые давно на войне и более или менее сохранны физически, – живут, как будто так и надо, устраиваются получше, не мельтешат уже, не позируют, не увлекаются, а делают, тянут…

31. Х Р.Т. Сортировочная

За полтора месяца я успел, покинув Москву и прервав застопорившуюся работу над поэмой без заглавия <«Дом у дороги»>, насидеться в поезде на Угре… поехать на фронт, который был уже на середине пути Ельня – Смоленск, побывать в окрестностях Загорья, богатых столькими воспоминаниями детства и юности, и в самом Загорье, попасть в Смоленск по Рославльскому шоссе, видеть его первые дни –