Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

каску, служившую миской для птицы, посмотрела, хорошо ли закрыта загородка телёнка, посмотрела в его большие детские глаза и, вздохнув, погладила меж бугорков рогов.

Старуха подняла приготовленный узелок и вышла из сарая. Стожары заметно сдвинулись, синева на западе давно погасла. Звёзды горели по всему небосводу, бесконечные и безучастные. Старуха ещё раз вздохнула, поправила платок, закрыла дверь на клямку и пошла в дом, тихо бухая немецкими сапогами не по размеру.

* * *

Два дня спустя маленькая Зосечка слегла.

Двухгодовалая бойкая девочка, ручки и ножки в ниточках здоровья, затихла и перестала есть. Она спала уже полдня, бледнея и обмякая, будто в обмороке.

Смуглое лицо Таси почернело и заострилось. Она пыталась разбудить дочку, чтобы покормить, но рыжеволосая девочка только тихо вздыхала, приоткрывала потухшие глазки и снова засыпала, забываясь руках матери.

К вечеру вернулся из объезда района Вася.

Он сменил Тасю в ночном бдении, ходил с дочкой на руках по комнатке, раскачиваясь и бася флотские песенки, которые так любила слушать Зосечка. Мягкое тесто тела ребенка пугало его, неизвестность сжимала сердце, которое, пульсируя тревогой, начинало толкать пулю, оставшуюся после кёнигсбергского госпиталя…

Часа в три ночи пришла свекровь.

В сумрак комнатки, освещавшейся еле тлеющей пятилинейкой, она вошла легко, по-хозяйски. Комнатка, которую она выделила Васе, была переделанной кладовкой, где раньше всякая всячина хранилась. Всё внутри кололо глаз сиротской чистотой. На дощатом полу — ни соринки, цветки в горшках стояли на специальных досочках, которые приделал Вася к подоконнику, маленькая печурка была выбелена, посуда была накрыта вышитым полотенцем, вообще, вышивки было много — на подушках, на полотенцах, на занавесочке, которая закрывала маленькое оконце, прорезанное в стенке.

Ульяна взяла Зосечку на руки, подержала немного, посмотрела на спящую внучку. Потом глянула на Тасю, которая, сжав руки и закусив губу, смотрела на свекровь с её девочкой на руках. Слёзы душили Тасю, но природная годность заставляла держать голову прямо, только глаза блестели.

* * *

После того самого торжевского свидания, когда Вася забрал Тасю в Топоров, прошло уже два года.

Сколько бабьего злого услышала она от Ульяны за последние полгода, и не сосчитать.

Всякое было, всякое выстрадалось в послевоенное лихолетье, но та лють, подколодная ненависть, которая поселилась в Ульянином сердце после смерти нечаянно вернувшегося Валентина, в душе давным-давно схороненного, — казалось, всей ревностью, всей потерей отнятого счастья выцелили своей жертвой Тасю. Ну не смогла, не смогла, нет, не простила Уля молоденькой невестке возможность замужней жизни, женская ревность сдавливала Ульянино исстрадавшееся сердце, пепел седины стремительно покрывал Улины знаменитые медные косы, даже рождение маленькой Зосечки не помогло растопить лёд, навечно сковавший сердце Ули, ставшей одним мужем дважды вдовой.

А теперь, держа на руках маленькую внучку, она смотрела больше не на Зосечку а на Тасю, стараясь не видеть другие глаза — серые, прозрачные, призрачные глаза её двоюродной бабки. Неделю назад не выдержала Ульяна, ревность не давала ей дышать, и попросила Гната, чтобы заехал он в Липовку в родовой хутор Томашевских. И спустя пару дней пришла сама Христина.

Христина…

Тася встретила задумчивый взгляд Ульяны, и взгляд этот ей совсем не понравился. Она почувствовала какую-то особенную сдержанность, спокойствие, такое незнакомое, но такое узнаваемое. В Торжевке умели узнавать такие глаза, старая бабушка Серафима долгими вечерами рассказывала старинные сказки о таких вещах. Тася вскочила, застегнула ворот вышиванки, подошла к свекрови и забрала дочку. Отрешённые, безразличные глаза Ульяны не выразили ничего в ответ. Глухо, как будто слова раскрывали какие-то ржавые запоры сердца, Ульяна сказала:

— Она умрёт, — и повторила: — Она все равно умрёт.

* * *

Наутро пришел фельдшер. Грузный, пожилой, усатый, добрый и уставший дядька. Его густые чёрные усы пахли табаком, загрубелые, мозолистые руки оказались неожиданно ловкими и нежными, когда он осматривал слабевшую девочку.

Вася стоял рядом, такой ловкий, такой сильный и такой беспомощный при виде обморочной дочки. Тася подала вышитый рушник фельдшеру, что-то бормотавшему про недостаточное питание, рыбий жир и обтирания, но думалось ей о другом. Об отрешённом взгляде свекрови, о слащаво-нежной улыбке, с которой старая Христина брала на руки двоюродную праправнучку.

Фельдшер вышел на крыльцо, долго застёгивал непослушные пуговицы новенькой кожанки, попросил огонька, предложил Васе из своей коробки — «Казбек». Ещё, глянув на три золотые нашивки на Васиной гимнастёрке, спрашивал, на каких фронтах тот воевал, может, встречал… Оглянувшись на чистоту двора, он погасил цигарку о ладонь, подхватил чемоданчик и ушёл, пряча глаза.

Зосечка слабела. И спала, слабела, таяла.

Быстро организовать машину в Киев не было ни малейшей возможности, хляби дорог, разбитых в войну, могли довести до обморока не то что полуторку, но и «студебеккер». А самое тревожное было в том, что слабела девочка быстрее, чем можно было ожидать, её дыхание сбивалось, пульс еле-еле прощупывался. Бледность лица просто завораживала: девочка, день назад румяная и полненькая, с медно-рыжими локонами и смешными веснушками, кровь с молоком — сейчас казалась прозрачной, только голубая жилка на шейке тихо-тихо отмеряла её срок.

Прошло ещё полдня.

Зосечка лежала на руках Таси, пытавшейся дать ей хоть какое-то питьё. Но любимое козье молоко текло по губкам и подбородку, она чуть-чуть закашлялась, но пить не смогла. Рыжие кудри Зосечки слиплись от пота, удивительные глазки, крыжовенные — зелёные с карими, золотыми и синими крапинками — были полуприкрыты, дыхание было едва различимо.

Тася медленно оглянулась.

Васи не было. Она смутно догадалась, что его уже давно не было в комнатушке, но мысли не держались в оглушённом сознании, она не ощущала ни хода времени, ни что происходит вокруг, звуки долетали далёким эхом, грохот в висках нарастал, буравил коловоротом макушку, мышцы спины постепенно натягивались, сводили каменной судорогой лопатки. Она медленно, незаметно для себя распрямлялась, сидя, как изваяние, на Зосечкиной кроватке. Руки слабели, объятие ослабело, и обморочное дитя соскользнуло на её колени.

* * *

В топоровской округе Липовка — старый родовой хутор Добровских и Томашевских — считалась плохим, заклятым местом. Добровские давно перебрались в Топоров, а жить в Липовке остались Томашевские — двоюродная ветка рода по прабабе Ульяны.

Томашевские считались знахарями, старые люди