Последний грех - Роман Валериевич Волков

– Это понятно, – согласился майор, – но проверить все равно нужно будет. Мало ли, вдруг этот человек и под выдуманным именем наследил где-то.

– Наследил. Наследил изрядно. Он, правда, ушел из монастыря уже несколько месяцев назад. Незадолго до нашего с вами приезда. Ушел, кстати сказать, без предупреждения. Никто не знает, куда он делся – просто пропал. Но такое случается иногда с теми, кто приходит в монастырь не за послушанием, а так… в поисках душевного покоя, скажем. Чтоб обрести Господа, в себе разобраться… В общем, мне этого Вадима Нелюбимова видеть не довелось, я уже после в Медвежий приехал. Но все-таки, когда вы меня попросили поузнавать в обители, не было ли каких странных событий или людей, я как раз про него и выяснил кое-что интересное.

Отец Роман покопался в листах и вытащил оттуда фотокарточку:

– Вот глядите.

Фото немного помялось, углы пообтрепались, по изображению кое-где шли царапины. Делал его явно не профессионал, но тем не менее оно было вполне отчетливым. Соколову эта карточка живо напомнила фотографии, какие делают срочники для своих армейских альбомов. И расположение участников на изображении, и «мастерство» фотографа, и атмосфера были буквально один в один. Это вызывало невольную улыбку.

– Это трудники наши, – продолжал пояснять между тем настоятель. – Мы конюшню новую недавно построили. Вот в конце этого дела и решил кто-то из участников заснять счастливое завершение.

С фотографии смотрела на Соколова толпа мужчин разного возраста. Кто-то обнимал соседа за плечи, кто-то приветственно махал фотографу. Усталые, но радостные лица производили приятное впечатление.

– Вот Нелюбимов.

Указательный палец отца Романа ткнул в средних лет мужчину в потрепанном камуфляже. Он буквально на шаг отступил от всех остальных, но при этом казалось, что попал на фото случайно. Выражение лица у него было угрюмым, длинные волосы закрывали лоб и щеки, а густая борода с проседью скрывала рот и подбородок. По сути, более-менее нормально можно было рассмотреть только глаза. И то… Тень от крыши конюшни падала так, что и их рассмотреть получалось с большим трудом. На первый взгляд это было не заметно, но если задуматься, угрюмый человек на фото сделал все, чтобы его нельзя было узнать.

– Те, кто с ним общался, – сказал священник, – говорили, что он про себя ничего не рассказывал. Да и в принципе общения с другими трудниками и монахами по возможности избегал. По паре случайных словечек решили, что он то ли военный, то ли мент, но точно сказать никто не может. Некоторые даже думали, что он слегка того.

– Того? – не сразу понял Святослав, поднимая глаза от фотографии.

– Ну, пришибленный чуток, как выразился один из мужиков.

– А в чем это выражалось?

– Да кто ж знает? Видимо, в этой самой нелюдимости. Вы же знаете, если кто-то сторонится других, сразу возникают подозрения в его душевном здоровье. Мы же животные социальные.

Соколов глянул на монаха с удивлением и одновременно с иронией. Странно было слышать подобные сентенции из уст православного батюшки. Хоть и походящего больше на огромного медведя-шатуна.

Отец Роман и сам устыдился вырвавшейся фразы и поспешил поправиться:

– Хоть и все чада Божии.

Майор вернулся к фотографии. Что-то во внешности Вадима Нелюбимова его заметно беспокоило.

– Лицо знакомым кажется, – подхватил его мысль священник и тоже нахмурился.

– Да, – согласился Святослав задумчиво.

Самым странным было то, что знакомым лицо странного трудника казалось не только ему самому, но и отцу Роману. Где же они оба могли его видеть?

– Да, очень странный тип, – подытожил монах, а затем продолжил: – Но даже и это еще не все. Наш пострел, как говорится, везде поспел. Я ходил в монастырское издательство – вы же просили, – и обнаружилась такая удивительная штука. – Священник поднял с колен сшитые листы и положил их на стол. – Нелюбимов пытался у нас книгу свою выпустить. Правда, дело далеко не пошло. Отец Иона – прошлый настоятель – издавал в монастырской типографии только предания святых отцов да молитвословы. Так что ему отказали. Однако рукопись, которую он в издательство передал, осталась. И там много разного интересного понаписано… – Перегнувшись через стол поближе к Соколову, великан ткнул указующим перстом в сшитые страницы и заговорщицки произнес: – Неладное что-то было в голове нашего трудника. Я почитал его опус немного – там полно всякого и про «крах Божьего закона», и про «очищение города». И много про что еще. И все написано с такой злобой, можно даже сказать, с ненавистью. Посмотрите. Очень тревожные предчувствия у меня эта книга вызвала.

Святослав придвинул рукопись к себе, открыл ее на середине, пробежал страницы по диагонали, выхватывая разные фразы и обороты. И чем дальше он читал, тем мрачнее становилось его лицо.

Глава 39

В пору сбора урожая пришел во фруктовый сад работник и спелые, здоровые плоды собрал в корзину для праздника, а те плоды, что на вид и на запах были скверными, выкинул прочь в поганую яму.

Суть этой притчи понять не сложно. Каков ты на запах, братец? Каков ты на вкус? Я скажу тебе. Ты гнилой насквозь. Твоя душа протухла и почернела, в ней копошатся черви грехов. Мудрому человеку даже не придется принюхиваться к ее мерзостному запаху, все поняно и так.

Случайному человеку, наверное, непросто понять это, но время, которое я провел в плену, было самым счастливым в моей жизни. Это странное состояние за гранью человеческого бытия – ты вроде бы уже не живешь, но при этом еще не умер. Людские заботы больше тебя не интересуют, все суета. Нет смысла тревожиться о мирском, когда все твое имущество – ворох полусгнившего сена и ржавое ведро вместо отхожего места. Тогда все, что тебе остается, – маленькое окошко под потолком и твои мысли. Я помню, какой радостью, каким удивительным событием было, когда однажды меня вывели во двор, чтобы окатить водой из шланга – тюремщики делали это несколько раз, скорее для развлечения, чем из-за заботы о моей гигиене. Пока я пытался удержаться на дрожащих ногах и щурил глаза на тусклое осеннее солнце, во двор привели группу других заключенных, таких же полуживых и оборванных. Я смотрел на них не отрываясь и плакал от сочувствия и любви, сочувствия и любви к человеку.

Но лучше всего я помню тот день, когда ко мне приходил священник. Он спустился в зловонный темный подвал без тени брезгливости. Он был строгим, торжественным и в