По следу "Аненербе". Вангол-3 - Владимир Прасолов

– Понимаешь, Гюнтер, зарождение готовности нарушить законы Рода уже само по себе является следствием духовного недуга. У человека, преступающего общечеловеческие ценности, болезнь души, вот ее и необходимо лечить, если такая возможность еще есть.

– Лечить душу? Она излечима?

– Как правило, излечима. Потребуется длительное время на восстановление ценностных ориентиров, утраченных личностью вследствие различных обстоятельств. Исправление отношения к самому себе процесс непростой. Восстановление статуса человека разумного, то есть различающего добро и зло, управляющего своими эмоциями и способного мыслить здраво и позитивно в любой жизненной ситуации, требует больших усилий со стороны оступившегося. Если человек осознает свою вину и желает исправиться, он с желанием становится на путь возрождения личности и ему оказывается в этом квалифицированная помощь специалистов.

– А если он не осознает своей вины, если считает себя правым, не желает менять свои ценностные ориентиры?

– С ним работают специалисты по возрождению личности, ему уделяется особое внимание…

– И что, он перерождается?

– Не всегда. Если в ходе лечения результат отрицательный, а специальное исследование свидетельствует об особой опасности этого человека для общества, он лишается жизни в обществе. В таких случаях выносится особое решение, и это расценивается как потеря для общества.

– Его казнят?

– У нас это называется по-другому. Стерилизация личности. Человек лишается своего имени. Стирается его память, история о нем в Роду корректируется, либо по решению Старейшин Рода изымается вовсе. Лишенный интеллекта, он практически превращается в животное. Это, конечно, жестоко, но таким образом Род защищает себя. Поверьте, Гюнтер, у нас это случается очень редко…

– Я не сомневаюсь в том, что ваши специалисты, у нас их называют психологами, способны оказывать очень качественную помощь людям, но если вы обладаете технологиями вмешательства в деятельность мозга – стираете память, например, то не проще ли стереть у преступника его предыдущий жизненный опыт и вложить другой, положительный?

– Этого нельзя сделать; во-первых, личность неприкосновенна, в том числе и ее внутренний мир, он может измениться только благодаря желанию самой личности, и никак иначе; во-вторых, изменение памяти – это и есть стерилизация личности, если это сделать, перед вами будет уже другой человек; я уже говорил, это применяется как крайняя мера защиты общества; в-третьих, каждый человек, каждая личность в нашем обществе есть ценнейшее звено эволюционной истории Рода, поэтому важно его сохранение и восстановление. Потеря любого звена – трагедия для Рода, поэтому все возможные технологии направлены на возрождение личности, а не на ее уничтожение».

«Если это так, – думал старик, – у них тоже там не малина. Не без греха живут, на то они и люди, однако надо отметить, очень интересный подход к системе исправления и наказания… А раз предусмотрено наказание, значит, кто-то тоже должен определять степень социальной опасности и уровень социальной защиты. Тяжкая обязанность».

Старик задумался о чем-то своем и долго сидел, прикрыв глаза ладонью. Потом, пробежав глазами отрывок текста, опять стал рассуждать:

– Стерилизация личности… Не расстрел, конечно, но, может, даже и хуже. Хотя с гуманистической точки зрения – кровь не пролита. Лишенная памяти, душа не страдает. Остаток жизни с чистого листа… Примером для подражания быть такой человек явно не сможет. Тем самым главный вред для общества исключен. У нас ведь сейчас как: в семье воспитывать некому, улица воспитывает, а на улице кто в авторитете у пацанов – зэки бывшие. Овеянные ореолом дурной славы, блатари. Шпана всех мастей хулиганистая. Вот с них и берут пример, пополняя тюрьмы и лагеря. А тут, грамотно и жестко, вероятно, оправданно и проверено временем.

Старика звали Евграф Семенович Печерский, и раньше, еще до революции, он был одним из лучших юристов Петербурга. Но после переворота в юриспруденцию не вернулся, хотя большевики и приглашали его как специалиста. Не смог понять и принять сразу новые принципы «классового» правосудия, а уж что потом стало с Фемидой, тем более было для него неприемлемо ни в каком виде… Замкнувшись после смерти жены, Печерский тихо доживал свой век в центре бывшей столицы России. Если бы не война и не эта рукопись, наверное, он вскоре бы умер. Так же тихо и незаметно, как жил последние годы. Но войну он решил пережить из интереса, хотел знать, как быстро переломит русский солдат хребет немецкому вермахту. В победе русского оружия не сомневался нисколько. А эта рукопись просто сделала из него философа. Пробудила у него вкус к жизни, показав, пусть фантастическую, нереальную, но альтернативу нынешней жизни на земле. Он читал и перечитывал главы, посвященные государственному устройству и принципам управления внутриземного мира людей, иногда поражаясь изобретательности автора, иногда всерьез задумываясь о том, как, оказывается, могло бы жить человечество на земле, не случись то, о чем автор лишь упомянул в предисловии. Печерский, как мог точнее, старался перевести эти мысли, получилось примерно так:

«Зная о приближении великой эпохи тьмы, которая ввергнет все человечество того времени в хаос и одичание, мудрецы многих племен увели свои народы во внутреннюю землю, спасая тем самым Веру своих предков и само человечество. Путь был очень сложным и тяжелым. Уходили тысячи, дошли сотни, а то и десятки. Женщин, как главное достояние Рода, берегли, как могли, несли на руках, отдавали последнюю пищу…

Переход занял почти год, но дошли и открыли для себя новую землю и новую жизнь».

Старик пытался представить этот процесс прощания людей с землей. Они понимали, что навсегда покидают мир своего ослепительно-яркого, животворного солнца и бездонного синего неба… Как же сильно необходимо было верить в правильность выбора, чтобы решиться на такое!

Каким уважением и доверием обладали вожди тех племен и народов… Какую высокую степень ответственности они взяли на себя! Какой силой Веры обладали!

Оказавшись запертыми в молельной избе, старики, как могли, расположились на полу, – тесно и душно, но ничего, терпеть можно. Плотно закрытые ставни окон не пропускали даже свет. Староста зажег свечи и в полной тишине начал молитву. Молились все, осеняя себя крестом, от этого стало легче на душе и вроде бы спокойнее.

– Что удумал, антихрист! Над старыми людьми измываться! Смертушкой лютой пужает, эх, дурень! Куда ему, без совести живущему, понять, что смерть принять во спасение близких своих – благо великое. Ее еще, смертушку такую, заслужить надоть. На поругание детей своих старики не отдадут.

Понял Петро Савельич по взгляду старосты, что видятся они в последний раз на этом свете. Понял и то, что власть свою он ему передал, коль выпало так. Выводить из-под удара родню, что в тайгу вчерась подалась, надоть, иначе сыщут антихристы, собаки у них… Да, с собаками надо управиться, надо. Жаль скотинку, да в негожих она руках, злому делу обучена. Петро Савельич открыл припрятанную с давних пор склянку, нарезал ломтиками вяленую сохатину и щедро полил мясо маслянистой жидкостью. Сложив кое-какие пожитки и сухари в мешок, взял посох и вышел из дома. Завернутые в лопух куски мяса нес в кармане штанов. Он сразу приметил, в каком доме остановились пришлые с двумя крупными псами, лаявшими на собиравшихся на площади людей. У Агапыча во дворе и увидел он привязанных к коновязи собак. Уже вечерело. В доме, по-хозяйски расположась, пировали чужие. В распахнутые настежь окна видно было щедрое застолье.