Рейд "Черного Жука" - Алексей Горяйнов

Мы заготавливали сено, пололи грядки, наводили порядок во дворе, в курятнике и в загонах для коз. Постепенно, день за днем, привыкал я к Насте. И если в первые дни смотрел на нее, как на вредную девчонку, то теперь стал относиться к ней, как к младшей сестренке. Я уже не представлял себе жизнь без ее капризов, без забавных рассуждений и неожиданных выводов. Она была не такой опытной и предусмотрительной, как Таисия, но достаточно расчетливой и знающей, что ей нужно. И это вызывало уважение. Наши «я» были очень похожи.

Однажды в полдень, когда мы с Настей обрезали ветви виноградной лозы, моя напарница ушла на сеновал. Еще немного поработав, я отправился следом. Чтобы не тревожить девочку, постарался бесшумно войти в открытую дверь сарая. Настя лежа рассматривала какую-то фотокарточку и не сразу заметила меня. Вдруг она испуганно вскинула глаза и спрятала фото.

– Что это у тебя? – спросил я.

– Ничего, – сказала она недовольно, потом подумала и вынула фотокарточку: – Впрочем, на, посмотри. Он тебе нравится?

Я прилег рядом. На фотографии на фоне моря с гордым видом стоял молодой, высокий, очень худой кавказец.

– А что он, женщина, чтобы мне нравиться, – шутливо ответил я.

– Нет, правда, как он тебе?

Почувствовав, что ей на самом деле важен мой ответ, я постарался сказать, что думаю:

– В общем, этот джигит ничего, лицо у него, вроде, нормальное, видимо, думающий человек.

– Да, это очень развитый мальчик, – обрадовалась Настя. – Живет в бабушкином городе, точнее, сейчас учится в Москве в университете, после первого курса приехал на каникулы.

– Наверное, родители у него богатые, раз может позволить себе в Москве учиться, – сказал я.

– Да, ты прав. Но он на самом деле умненький мальчик. Это мой друг. Он серьезно изучает языки и книг много читает, – после паузы Настя вдруг вскинула на меня глаза. – А ведь это он меня испанскому танцу обучил. Как он танцует! Если б ты видел! В Москве, в студии обучается.

Мне стало стыдно, что я ничему подобному не обучен, да и вообще мало что умею. Правда, в детстве пробовал заниматься и плаванием, и борьбой, и легкой атлетикой, но быстро все бросал. Было неинтересно. Мне показалось, что Настя, рассказывая о достоинствах своего друга, сравнивает меня с ним, и я немного обиделся. Она почувствовала это и толкнула меня в бок.

– Ты чего? Ревнуешь что ли? Я же сказала: он мне просто друг и ты друг, разве нельзя дружить сразу с несколькими людьми?

– Да нет, можно.

– Вот и хорошо. Я тебя когда-нибудь с ним познакомлю!

Вскочила и куда-то умчалась. Некоторое время я продолжал работать один, а потом, решив, что девочка на что-то обиделась, воткнул вилы в собранную копну и пошел искать Настю. Но ее нигде не было – ни на сеновале, ни во дворе, ни на улице. Вошел в дом. Бабушка Софико стояла на коленях перед образами, разместившимися в углу передней комнаты. Она не обернулась на мои шаги, а я застыл в дверях, боясь потревожить ее молитву.

Наконец старушка поправила черный платок, зашамкала губами, опираясь на скамью, тяжело поднялась, выпрямилась и, не оборачиваясь, проговорила:

– Ну что стоишь, джигит? В ногах правды нет. Так у вас говорят? А Настя в лес убежала, сказала, к вечеру вернется. Не переживай, это у нее бывает…

– А откуда вы узнали, что я вошел?

– Э, милый, поживи с мое, затылком видеть будешь. Садись к столу молочка попей с лепешками, я только что испекла.

До вечера мы просидели с Настиной бабушкой за столом у раскрытого окна, из которого просматривалось зеленое, покрытое лесом ущелье. Бабушка рассказывала о том, как погиб на границе ее муж, а потом, вовлеченный в события, связанные с переделом Грузии, сложил голову и сын.

Настя пришла, когда солнце зашло за гору. Она молча попила молока и легла на кровать в передней комнате, отвернувшись к стене. Мне не спалось. Я сел у окна и стал разглядывать появившиеся на небе звезды.

– Ты где была? – спросил тихо, чтобы не разбудить бабушку.

– Загорала на лесной поляне.

Я не знал, о чем ее еще спросить, но девочка заговорила сама:

– Уеду я, наверное, снова в город.

– Тебе со мной скучно?

– Ты странный какой-то и веселиться не умеешь.

– А твои подруги умеют?

– Умеют. Там не только подруги…

Мы отдыхали на сеновале, подстелив под себя широкий бабушкин плед.

– Ты неразговорчивый, – внезапно произнесла Настя. – Все надо вытягивать. Сознавайся, ты хитрый и скрытный и никогда не говоришь, что у тебя на уме.

– А что же мне, все время про свои беды рассказывать? – усмехнулся я.

– И что же у тебя за беда?

– А кто меня дезертиром дразнит?

– И правда… Что тебе теперь будет? Тебя ищут, наверное, – задумчиво произнесла девочка и тут же встрепенулась – Ничего, останешься здесь в деревне, пока там все не утихнет, а потом вернешься.

– Ага, с бородой, седой такой старик. Робинзон Крузо.

– Нет, не Робинзон. Я буду к тебе приходить.

– По пятницам, что ли? – засмеялся я.

– Да ну тебя! Я серьезно, а ты… – обиделась Настя.

Помолчали.

– Ты, думаешь, они так долго воевать будут? – вдруг испуганно спросила девочка. – Значит, этот гад Павло нас долго еще мучить будет…

– Да может, его убьют раньше.

– Хоть бы и убили. Только плохо так говорить. Лучше бы он от мамы отстал…

Настя сделалась задумчивой, потом, ничего не сказав, ушла в дом. Было ясно, что у нее жизнь тоже не сахар и что если бы не Малхаз, девчонке было бы совсем плохо.

Я долго сидел один, наблюдая, как солнце, садящееся за гору, освещает последними лучами виноградник, начинающийся за небольшим огородом. Там было много неспелой «Изабеллы». Постепенно мысли вернулись в обычное русло. Если меня считают убитым и списали, как текущие потери, это может быть, и неплохо… Но, с другой стороны, куда мне деваться без паспорта, без денег? А если ничего не предпринимать, то так можно всю жизнь просидеть в горах и всю жизнь бояться, что тебя найдут и будут судить. Вспомнил, как когда-то в старой газете видел фотографию мужика, похожего на дикаря. Еще во время Великой Отечественной он спрятался в сарае то ли от немцев, то ли от своих и просидел там лет пятьдесят. Кто-то его кормил. А выходил он только по ночам – вот как боялся! А чего бояться в семьдесят-то лет?

Впрочем, тут же вспомнился рассказ покойной бабушки о том, как умирал ее дед. Ему уже было под девяносто, когда большевики отобрали у него все: дом, землю, лошадей… Он был вынужден доживать последние дни у соседей, которые поставили ему кровать в сенях, рядом со свиным хлевом и курятником. Так вот, перед смертью в свои девяносто лет прадед подозвал мою бабушку и сказал, что ему страшно умирать…