Хулиганка и бунтарь - Виктория Александровна Килеева

выбрался из кухни, надел куртку, обулся и вышел из квартиры. Первым его вполне естественным желанием было бежать, всё равно настроение было уже совсем непраздничным.

«Ну ладно Ася, но ты-то, ты!..»

Хордин ощущал себя брошенным, лишним и ненужным. В голову закрадывались пессимистичные мысли, а в сердце — деструктивные чувства.

«Если б я был не я, если бы я был другим, такого бы не случилось, всё было бы не так. Значит, я сам виноват. Я позволил, дал слабину… А так нельзя, нельзя! Всё, хватит!»

В этот миг Андрей решил проучить Настю и твёрдо нажал на кнопку звонка. Секунд через двадцать дверь отворилась.

— Странно, тут не заперто… Хордин?!

Он пытался найти в её удивлённых глазах хоть каплю раскаяния, но не нашёл. Настя всё поняла, однако ей не было стыдно, ничуть.

— Здравствуй, Настюш.

— Заходи.

Хордин молча разделся, и они прошли в комнату. Все взгляды устремились на него — он почти физически чувствовал, как пристрастно ощупывают его глазами.

— Это Андрей, мой молодой человек, — представила Настя.

— Опаздываешь! — закричали гости. — На день рождения любимой девушки — и так опоздать! На два часа! Штрафной тебе! Штрафно-ой!

Хордину немедленно налили водки и потребовали тост. Андрей не любил тосты — он вообще не любил говорить в больших компаниях и быть в центре всеобщего жадно-насмешливого внимания.

Стараясь не смотреть на незнакомых, но уже таких ненавистных ему людей, Андрей взял рюмку, кашлянул и заговорил:

— Дорогие Анастасия… и Анастасия, Настя и Ася… Сегодня у вас знаменательный день, день вашего общего рождения. — Хордин заметил, как некоторые гости уже не скрывали скуки, и торопливо продолжил: — Желаю, чтобы вы… всегда были вместе. — Поймав уничижительный Настин взгляд, он уточнил: — И вместе были счастливы… всегда.

— Горько! — взорвался один шутник, и все подхватили:

— Го-орько!

— С такими тостами только на поминках выступать, — пробормотала Настя тихо, но достаточно, чтобы Андрей её услышал.

Хордин опустился на стул и с тоской посмотрел на пустую, дожидавшуюся его тарелку. Сидевшая рядом Ася уткнулась ему в ухо и пылко зашептала:

— Андрюшенька, прости…

— Да ладно, всё хоккей.

Пропавший аппетит к нему так и не вернулся.

К одиннадцати все разошлись. Ася относила грязные тарелки на кухню, а Настя их мыла — на этот раз сама. Андрей хотел уйти, но не мог — он чувствовал, что не успокоится, пока не поговорит с Настей, а если он с ней не поговорит, это будет конец, он больше никогда не сможет сюда вернуться. Совесть не позволит.

Он пошёл на кухню и встал в проёме двери. Настя была напряжена. Она чувствовала его взгляд, но не оборачивалась. Андрей смотрел, как летают её покрасневшие от воды руки, как хмурятся брови на мельком повернувшемся в профиль лице.

А потом его прорвало. Слова всё лились и лились, и остановить их было уже невозможно. Words are flowing out like endless rain into a paper cup…[64]

— Мне очень больно, Настя. Оглянись. Скажи хоть слово. Не молчи. Я всё снесу. Я добрый — и в том моя беда. А ещё я дурак. Добрый наивный дурак. А это очень страшно. Злой дурак — тоже страшно, но для других. А быть добрым дураком значит вредить самому себе и оставаться неудачником. Да, я неудачник, признаю. Но во мне нет озлобленности. Озлобиться — ведь это легко, это, как говорится, путь наименьшего сопротивления. Кого я могу обвинять, если сам во всём виноват? Я терплю, и поэтому меня никто не уважает — ни друзья, ни коллеги, ни даже ты. Ты тоже меня не уважаешь, хотя именно от тебя я жду поддержки и хоть какой-то… нежности. Где она, Настя? Где твоя нежность? Я всё жду и терплю. А терпеть не надо, нельзя. Я всегда молчу, когда надо кричать. А надо кричать — не терпеть! И теперь я кричу! Я кричу…

Но все эти слова остались внутри, в его больной голове — он так и не посмел выпустить их наружу. Он мог бы выговориться, но не стал. На мгновение ему вполне хватило этого немого монолога. Но от боли он так и не освободился, и её привычная едкая горечь снова разлилась по телу, отравляя его так же, как отравляла каждый день.

Настя обернулась, наградив Андрея стабильно-тяжёлым взглядом. В Анастасии Волкодав многое было тяжёлым — и рука, и поступь, и характер.

— Ну что смотришь? — недовольно спросила она. — Чего ты от меня хочешь? Извинений?

«Милая моя нелюбимая… Что я вообще здесь делаю?»

Хордин медленно покачал головой.

— Я уже ничего не хочу. Я пошёл.

Придя домой, он хотел отвлечься и посвятить себя просмотру футбольного матча. Но ругавшийся с компьютером Витомир мешал своими воплями и злил. Витя и раньше был довольно шумным, но сегодня это раздражало Андрея, как никогда.

Забив на футбол, он закрылся у себя и позвонил Кате. Её голос, пусть и насмешливый, пусть и неласковый, был единственным его утешением.

— Привет, Хордин. Чё звонишь?

— Мне одиноко.

— У тебя же девушка есть.

— Катюш, не издевайся, ты же всё прекрасно понимаешь…

— Нет, Андрей, я совершенно тебя не понимаю. — И Катя принялась толкать свой «критический реализм»: — Если она тебя не любит, тогда зачем ты это терпишь? Что тебя удерживает рядом с ней?

— Наверное, что-то удерживает, — ответил Хордин.

— Андрей, твоя простота хуже воровства. Пока ты не будешь себя ценить, не жди, что тебя начнут ценить другие. Если обиженная не столько жизнью, сколько на жизнь грубиянка — это твой предел, то задумайся, что же тогда собой представляешь ты?

Андрей молчал. Обычно Катя всегда делилась с ним своей лёгкостью, которой так недоставало ему. Но сегодня от разговора с ней Андрею не полегчало. В последние дни ему становилось только тяжелее.

В Международный женский день Хордин прислал отраде своего сердца смс:

«У Катюшки под подушкой

Лежит сладкая ватрушка!»

Катя немедленно перезвонила, чтобы с укором сказать:

— Только ты мог процитировать восьмого