По колено в крови. Откровения эсэсовца - Гюнтер Фляйшман

Проскочив через оставшийся от входной двери пролом, мы услышали крик. Кричали по-русски. Тут же что-то тяжелое грохнулось на доски — русский солдат, бросив оружие, поднял руки. Схватив русского за шиворот, Лёфлад потащил его вверх по лестнице. Увидев чердачный люк, мы забрались на чердак и открыли выходившую наподобие балкона дверцу. Установив «Петрике», я стал вызывать Кюндера — доложить о том, что мы прибыли на место. Кюндер назвал мне каналы, по которым я должен был связаться с двумя стрелковыми взводами. Я связался с одним из них. В ожидании ответа я видел, как Крендл сунул в рот плененному нами русскому сигарету.

Я обеспечивал обмен сообщениями между взводами, действовавшими в зернохранилище, каком-то складе и универмаге. Хотя группы оказались разделены, обе считали, что на упомянутых объектах хранятся боеприпасы и другие важные вещи, которые пригодились бы нам. Поскольку обе группы действовали раздельно, ни одна не желала сообщать координаты складов нашим артиллеристам из опасения быть уничтоженными заодно с боеприпасами. Как только выяснилось, что оба подразделения покинули объекты, меня попросили передать точные координаты последних батарее 8,8-см орудий.

С нашей террасы или балкона открывался вид на Луцк. Казалось, что в уличных боях целыми толпами участвуют чародеи. Во всяком случае, попытки русских сигнализировать ракетами весьма напоминали непонятные магические обряды. С разноцветными следами сигнальных ракет перекрещивались в воздухе и зеленовато-желтые строчки трассирующих пуль, и дымные хвосты 8,8-см снарядов, выпущенных нашими артиллеристами. Ползущие по улицам внизу танки и бронетранспортеры сверху казались заводными игрушками. Нам показалось, что мы целую вечность проторчали на этом балконе. Мы не имели морального права отсиживаться там, нам следовало помогать своим товарищам, но было нелегко оторвать взор от чарующего, необычного зрелища.

Крендл угостил пленного еще одной сигаретой, когда в «Петриксе» прозвучал голос Кюндера. Нас сей раз оберштурмфюрер сообщил хорошие вести.

— Всем рациям настроиться на канал 1. Артиллерии прекратить огонь, танкам и бронетранспортерам остановиться, пехотинцам выдвинуться вперед и санитарным подразделениям обеспечить доставку раненых.

Битва за Луцк, продолжавшаяся три или четыре часа, завершилась. Русские войска оставили город.

Я передал сообщение, артиллерия прекратила обстрел. Танки и бронетранспортеры, выехав к важнейшим перекресткам, перекрыли их. Пехотинцы заняли тактические позиции, после чего в город вошла санитарная рота.

Наш пленный, по-видимому, понял, что все кончено. И очень нервничал по этому поводу. Мы посмотрели друг на друга, словно спрашивая: как быть с ним? И Лихтель вслух выразил то, что мы думали все, но втихомолку:

— Оставим его здесь.

Мы, четверо, собрали оружие и снаряжение, Крендл дал русскому пачку сигарет и коробку спичек. Оставив его сидеть на чердаке, мы ушли. Что с ним потом стало, выбрался ли он из занятого нами города или же вновь угодил к нам в плен, мы так и не узнали. Нам, во всяком случае, ничего от него не было нужно. Мы уже вдоволь насмотрелись на то, что вытворяет наша полиция СС с русскими пленными, так что особого желания, чтобы и его постигла подобная участь, ни у кого из нас не было.

В Ровно и Новограде все выглядело почти так же. Пресловутая Красная армия, дикая и необузданная, которой нас пугали, рассыпалась в ничто при одном нашем появлении. Бои, конечно, были, но они не носили ожесточенного характера. Были и потери, но красноармейцам так и не удавалось остановить натиск наших родных СС. И за три первых месяца войны мы успели уверовать в себя как в неодолимую силу, для которой нет и не может быть преград. К сентябрю 1941 года мы уже вышли к Днепру южнее Киева.

На дороге Житомир — Белая Церковь мы в полной мере испытали испепеляющую жару украинского лета. Дорожная пыль забивала двигатели техники — все, что двигалось — от штабных легковушек до тяжелых танков — замирало на рокадном шоссе. Солдат выгружали, заставляя топать на своих двоих, снаряжение перекидывали на остававшийся на ходу транспорт. Когда исчерпались и его единицы, то снаряжение распределяли между нами, заставляя тащить его на себе. Вот и приходилось таскать минометные мины, гранаты, лопаты, свернутые одеяла, обмундирование, по нескольку штук касок, автоматов и карабинов и даже пятикилограммовые противопехотные мины с корпусами из сверхпрочного стекла. И вдобавок свое собственное снаряжение. Спасения от солнца не было, машин жутко не хватало, нам оставалось думать да гадать, когда же поступит очередная партия всего самого необходимого. А пока оставалось довольствоваться весьма скромным пайком — иными словами, сидеть, вернее, шагать на хлебе и воде.

Есть и пить полагалось только в отведенное для этого время. Того, кто пожелал отхлебнуть от фляжки на ходу или откусить кусок от краюхи хлеба, сурово наказывали. Немудрено, что в таких условиях обмороки стали повсеместным явлением — еще бы, попробуй прошагай несколько часов кряду с грузом в пару десятков кило по тридцатиградусной жаре! Мы, лениво обходя упавших, продолжали путь, собирая в кулак всю волю и остававшиеся силы, чтобы не последовать примеру валявшегося без чувств в дорожной пыли несчастного. Именно несчастного, потому что ему в таком состоянии ничего не стоило угодить под копыта лошадей или колеса телег.

Чтобы легче было переносить ужасы пешего марша, я приучил себя никогда не смотреть вперед. Да и смотреть было особенно не на что — все та же унылая равнина, все та же степь без конца и края. Поэтому я предпочитал созерцать отпечатавшиеся в пыли следы шедшего впереди бойца и даже пытался ступать ему в след. Иногда напевал про себя что-нибудь или читал стихи. Словом, делал все, лишь бы не дать себе впериться в недостижимую линию горизонта.

Жажда, обезвоживание организма и заплесневелый хлеб оборачивались болезнями личного состава. Ни о какой гигиене в подобных условиях и говорить, конечно, не приходилось. Если мы оказывались у реки или озера, никому не разрешалось лезть в воду до тех пор, пока не будут заполнены все фляжки, цистерны и радиаторы машин. Но многие вместо купания предпочитали завалиться спать. Офицеры силой принуждали выкупаться, но разбудить измотанного солдата было не так-то просто, и они, в конце концов, отвязывались. Отсутствие элементарной гигиены оборачивалось вшами, другими паразитами, в конечном итоге мы дошли до такого состояния, когда уже нельзя было отличить «купальщиков» от «сонь». Вши донимали и тех, и других — они были в волосах, в одежде — повсюду. Можно было ведрами выливать на себя дезинсекторы — толку никакого. Мы еще шутили, что, дескать, за каждого убитого солдата СС 10 легионов вшей (10 ООО) непременно отомстят русским за незаконный захват ими среды обитания.

Когда подходило время приема пищи, мы собирались группами. Офицеры обходили всех, проверяя, сколько воды у тебя во фляжке и сколько хлеба. И того, и другого должно было оставаться ровно столько, сколько у остальных. Если кто-то по пути глотнул воды или пожевал хлеба, того выводили из строя и тумаками учили уму-разуму. Но и разрешение поесть и попить отнюдь не всегда вызывало радость — нередко хлеб кишел червями, причем нам не позволялось выбрать их. Жуй себе с червячками, сытнее будет, да и протеинов побольше, так, видимо, рассуждали наши командиры. Вот мы таким образом и восполняли нехватку белков. Со временем наша трапеза обогатилась новым ритуалом — своего рода протестом. Все наперебой хвалились друг перед другом, у кого в краюхе хлеба червяк толще. А потом принимались жевать, да еще с открытым ртом, мол, смотрите на меня, я не брезгливый, я ко всему привычный. Чистейший мазохизм.