Каторжная воля - Михаил Щукин

– Ну, дела, белее сажи! Скажи кому, никогда не поверят, еще и обсмеют: врать не умеешь, тогда и рот не открывай!

И вдруг встрепенулся, словно его в спину толкнули, даже вожжи натянул и остановил коней. Чемодан-то маленький, с которым Кормухин не расставался, прижимая, как малого дитенка, к груди, чемодан-то где? В избе остался? Почему Кормухин про него не вспомнил? Понужнул коней и помчался домой. Забежал в избу, бросился искать, а его нигде нет – будто испарился, как легкий дымок под ветром. Бесследно. Под стол, под лавки, на печку, на полати – везде заглянул, куда можно. Да что за чудеса?! Не мог же он в самом деле испариться бесследно! Емельян сел на топчан, еще несколько раз огляделся и руками развел – не иначе черт запрятал! Но долго сидеть любопытство не дозволило. Снова вскочил и принялся обыскивать собственную избу.

Нашел все-таки!

Только не в избе, а в сенях, когда вспомнил, что кони у него до сих пор не распряжены и не кормлены. Пошел, чтобы напоить их, отвести в конюшню и дать овса, и, выйдя в сени, словно по наитию, поднял взгляд – вот он, родимый, стоит, в угол задвинутый, между скатом крыши и верхним бревном, и так ловко, глубоко задвинут, что увидеть его сразу может лишь хозяйский взгляд. Достал Емельян чемодан, принес в избу и торопливо открыл медные застежки – очень уж любопытство распирало. Что там лежит такого ценного, что Кормухин чемодан из рук не выпускал? Может, те самые серебряные рубли фальшивые, о которых говорил исправник? Но чемодан оказался почти пустым, не было там ни рублей, ни серебра, лишь на самом дне сиротливо лежали три больших бумажных листа, исписанных мелким и неразборчивым почерком. Емельян попытался прочитать, но у него ничего не получилось, бросил листы на прежнее место, на дно, защелкнул застежки, а сам чемодан засунул под топчан, решив, что для дальних поездок он ему всегда пригодится – вещь добротная, кожаная, долго еще прослужит. Засунул и пошел обихаживать коней. О том, чтобы отдать чемодан хозяину или исправнику, он даже и не подумал. Управился с конями, поужинал и лег спать – сон одолевал, прямо подламывал после долгой езды на морозе и на ветру. Не успел голову опустить на подушку, как сразу же и уснул, будто земляным пластом придавило. И приснился ему той ночью, в первый раз, невиданный дом-дворец. Никогда он о нем не думал, не мечтал, и даже желания у него не возникало, чтобы новым жильем обзавестись, ему своей избы вдосталь хватало, а вот – привиделся, красавец, как наяву. В первый, но не в последний раз. После, в другие годы, будет являться к нему этот дом-дворец во всей красе: высокий, подпирающий железной крышей небо, просторный, с большими окнами, с наличниками, украшенными ажурной резьбой, с крыльцом и с чудными перилами; Емельян поднимался по ступенькам, входил в этот дом-дворец и двери сами бесшумно раскрывались перед ним, а шаги в огромном пространстве звучали громко и звонко, как подковы о каменный булыжник.

С этим громким звоном он обычно и просыпался, горько жалея о том, что это всего лишь сон.

Но тогда, увидев несказанную красоту в первый раз, он ни о чем не пожалел, даже мысли такой не мелькнуло, он сразу же подумал совсем об ином – ему страстно захотелось иметь такой дом-дворец наяву. Как, каким образом его построить, он не знал, не загадывал, а просто – хотел иметь, и все! Но на какие шиши его строить? На доходы от ямщицкого промысла? До гробовой доски доживешь, а таких средств не скопишь… Лежал Емельян на своем топчане, уперев взгляд в потолок, считал трещины, наскоро замазанные известкой, чуял, как от порога, от обмерзлой двери, наносит холодом, и понимал прекрасно, что видение, только что посетившее его, так видением и останется – мало ли что может присниться усталому и продрогшему человеку!

Поднялся, принялся топить печь, доставать воду из колодца, чтобы поить коней, укладывал в ясли в конюшне сено, но видение не отпускало, стояло перед глазами, будто увидел он его не во сне перед утром, а только что, на задах своего огорода.

Управился с хозяйством, сварил похлебку, сел завтракать, и тут его пронзило: а бумаги-то в чемодане! Может, стоит потратить время и прочитать их, разбирая мелкий и непонятный почерк?

Стоит, решил Емельян и полез под топчан, куда засунул вчера чемодан. Достал бумаги, разложил их на столе, пошире раздернул занавески на окнах, чтобы светлее стало, и сел читать, даже не подозревая о том, что жизнь его этим утром сделала крутой зигзаг, такой крутой, будто сани занесло на гладком раскате и перевернуло вверх тормашками, вдребезги ломая оглобли и в клочья разрывая упряжь…

…Теперь, спустя годы, он сидел перед игрушечным домом-дворцом, до конца не достроенным, шевелил порезанным пальцем и верил, что до исполнения заветной мечты ему осталось совсем немного времени.

«А если кто поперек встанет – загрызу!»

Скрипнул зубами, выдернул нож из стены и снова, с широкого размаха, глубоко всадил его в крепкое, неподатливое дерево.

3

Из горной расщелины тянулся в узкую низинку легкий ветерок, колебал высокое пламя костра – и оно изгибалось, клонясь вниз, отодвигая в сторону темноту. Летучие тени проскальзывали по лицам – и они то проявлялись, то исчезали на время. Рядом, изредка всхрапывая, паслись стреноженные кони. Над головами, над костром с шатающимся пламенем, в недосягаемой высоте, мигали яркие звезды – и все вокруг казалось зыбким, неустойчивым, казалось даже, что качаются сами горы, почти вплотную подступавшие к низинке, где только что устроили привал Родыгин, Звонарев и Грехов. Сидел у костра, чуть в отдалении от них, и Федор, сидел, облокотившись на седло, смотрел, не смаргивая, на танцующее костровое пламя, и не вмешивался в разговор, который вели между собой его попутчики. Он вообще всю дорогу больше молчал, а говорил лишь по необходимости, когда его о чем-то спрашивали. Отвечал односложно и снова молчал, незаметно приглядывая за своими попутчиками, пытаясь понять, кто из них главный и что они за люди. Что ему следовало ожидать от них? Как дальнейшая дорога сложится и как все случится, когда доберутся до деревни?

Ответа не было, даже не маячило. Попутчики не торопились рассказывать о себе и не расспрашивали Федора. Удостоверились, что он знает, куда увезли Любимцева, и следовали за ним, как за проводником, не рассуждая и без всякой опаски, полагаясь, похоже, лишь на удачу и на авось.

«Бравые вы ребята, – думал сейчас Федор, – будто на гулянку едете. А там такое угощение могут выставить, что кровяным поносом закончится… Ладно, загадывать не будем, как сложится, так и сложится, обратной-то дороги мне все равно нет».

И это было сущей правдой – обратной дороги для Федора, действительно, не было и не могло быть. Поэтому он собирался ехать до самого конца, приготовившись к любому раскладу.

– А не пора ли нам, достопочтимые господа, отбыть в царство Морфея? – Грехов сладко и широко, не прикрывая рта, зевнул и передернул плечами. – Сдается мне, что завтра нам опять от всей души кисель лаптем хлебать. Передохнуть бы надо. Какое ваше решение будет, генералиссимус?

Родыгин, не обращая внимания на его ернический тон, пошевелил палкой угли в костре и, помолчав, негромко отозвался: