Каторжная воля - Михаил Щукин

Но обиды никто не таил. Видели, что старается он ради общей пользы.

Сейчас, спустившись в пещеру, Емельян на самого себя был не похож. Скупой на слова, несуетливый и степенный, он даже на месте стоять не мог, крутился на узком пространстве и продолжал кричать:

– Глянется тебе тут жить, как скотине в хлеву, – живи! Никому до тебя дела нет! А я, как ты, жить не желаю, и другие не желают! Все мне расскажешь про то место в горах, где серебро лежит!

Зашевелился Агафон, закряхтел, и показалось, что сейчас заговорит. Но он молчал. Только продолжал шевелиться и кряхтеть, словно дитя, которое пытается выползти из пеленок. А Емельян, не останавливаясь, кричал, и голос у него срывался. Вдруг неожиданно замолк, нашарил на ощупь спички и запалил сальную свечу. Поднес ее к самому лицу Агафона так близко, что тот почувствовал жар от пламени.

– Запалить бы тебе бороду от этой свечки и патлы твои необрезанные запалить, а после камень на яму и придавить покрепче! Хлопот меньше – могилу копать не надо! Скажи все-таки – почему про серебро утаил, по какой причине никому не сказал ни слова?! Я не шутки, Агафон, шучу, я сурьезно спрашиваю! Отвечай!

Слышно стало, как прерывисто дышит Емельян и как потрескивает свеча, рождая яркий огонек пламени. Мутная тень шевелилась на потолке пещеры, словно кто-то еще, третий, находился рядом. Агафон разомкнул губы:

– Свечу убери. Не ровен час, и впрямь запалишь. А пугать меня – не пугай. Я свое давным-давно отбоялся. Теперь слушай. Нельзя в это место в горы ходить, никому нельзя. Нет нам туда доступа и не будет. Забудь про это серебро и не вздумай сказать кому. Смерть найдут, кто туда отправится, или с ума спятят, как Кондрат. Голос мне там был, как тебя слышал, и предупреждал он – не суйтесь. Больше ничего тебе не скажу. Сам думай, не маленький.

– Хитришь, Агафон, виляешь, загадками говоришь… Нет у меня времени загадки твои разгадывать. Какой еще голос? С того света позвали, чтобы здесь не задерживался? Говори прямо, не виляй!

– Я сказал тебе, Емельян. Ты слышал.

Сомкнул Агафон губы и больше ни одного слова не произнес. Напрасно кричал Емельян, напрасно грозился, что бороду опалит или придушит здесь, не сходя с места. Ничего не добился, только палец нечаянно обжег о пламя свечи, сунул его в рот и невнятно, неразборчиво выругавшись, ушел. Прозвучали, гулко отдаваясь в пустоте, шаги и стихли.

О своем походе к Агафону и разговоре с ним, а также о том, что поведал ему Кондрат Умник перед смертью, Емельян никому не рассказывал. Решил, что так будет правильно. Меньше знают – крепче спят. И лучше слушаются.

С того памятного лета круто поменялась деревенская жизнь. Хотя внешне она, казалось бы, оставалась неизменной: по-прежнему стояли избы, вытянувшись в одну улицу, по-прежнему все занимались обыденными хлопотами, управляясь по хозяйству, либо промышляя охотой и рыбалкой, время от времени собирались на общие сходы, чтобы решать насущные дела – все, как обычно, как заведено было еще при Кондрате Умнике и продолжено при Агафоне Кобылкине. Но – так, да не так!

Вскоре после похорон Кондрата и после разговора с Агафоном староста Емельян, прихватив с собой четырех мужиков, исчез из деревни на целую неделю. Куда – никому не сказали. Вернулись живыми, здоровыми и такими веселыми, будто только что хлебнули от души крепкой браги. Веселость эта плескалась в глазах и слышалась в голосах. Все, конечно, любопытствовали: куда ездили, с чем вернулись, и по какой причине светятся, будто новые пятаки? Мужики молчали, отделываясь шутками-прибаутками, молчал и сам Емельян. А вскоре, собрав сход, объявил:

– Выпала нам карта козырная, и будем мы дураками круглыми, если не пустим ее в игру, на свою пользу. Открылось нам богатство, о котором не мечталось, и можем мы теперь жизнь свою повернуть в другую сторону. Сытая будет жизнь, безбедная, как сыр в масле станем кататься. Но давайте только договоримся, вот здесь, не сходя с места – все, до единого, в одной узде, а кто задумает в сторону отскочить, тому в деревне места не будет. Паршивую овцу из стада всегда выгоняют.

Мужики слушали его и не понимали – куда староста клонит? Самые нетерпеливые кричать стали:

– Чего ты кружева плетешь? Говори толково!

– Откуда богатство? С неба упало?!

– И то верно! Раз уж начал – рассказывай до конца!

– Хренотень в мешке не подсовывай!

Властно взмахнул рукой Емельян, пресекая разноголосицу, дождался тишины и снова заговорил:

– Не суйтесь поперек батьки в пекло и не орите раньше времени, меня слушайте, я не все сказал. А про мешок не зря вспомнили, только хренотень в нем такая лежит, какой вы сроду не видели. Неси сюда!

Один из мужиков, который вместе с Емельяном отлучался на неделю, послушно вынес кожаный мешок, опустил его на чурку и уставился на старосту, ожидая приказа – что дальше делать?

– Открывай! – приказал Емельян.

Мужик неторопливо распутал завязки, раздернул горловину мешка, и все сунулись, подступая вплотную, чтобы разглядеть – какая такая невидаль там?

На дне мешка лежал большущий слиток серебра.

Емельян натянул рукав рубахи, плюнул на него и старательно пошоркал край слитка. Отнял руку, и узкая полоска благородного металла ярко блеснула, отразив солнце.

Общий вздох прокатился по толпе, словно порыв ветра шевельнул листву на деревьях.

После, когда сход разошелся, присудив, что все в деревне должны пребывать отныне в одной крепкой узде, Емельян направился к Агафону. На спине он тащил большой мешок. Спустился в пещеру, кинул этот мешок под ноги сидельцу и объявил:

– Хлеба тебе надолго хватит. Воды тоже сейчас натаскают, с запасом. Никто спускаться не будет, пока я не вернусь. И ты не вздумай наверх выползать, не вздумай людей в разброд вводить. Если ослушаешься – конец тебе. А вот вернусь, тогда посмотрим. Не захотел мне помочь, пень трухлявый, а я без твоей помощи место разыскал. По Кондратовым словам разыскал. Правда, там вход теперь завалило, да не беда – раскопаем! Иная у нас жизнь теперь будет, и ты этой жизни не помешаешь!

Так все и произошло, как сказал Емельян. Жизнь в деревне стала иной, а помешать ей Агафон ничем не мог. Только старел, дряхлея телом, и молился своей единственной молитвой, выпрашивая прощение.

2

Короткие крепкие пальцы с темными ободками грязи под ногтями казались негодными для тонкой, искусной работы. Но это лишь казалось. Стоило Емельяну взяться за хрупкие, даже на вид, палочки, как пальцы его становились такими бережными и чуткими, словно он держал ими нечто живое и трепетное, боясь повредить неосторожным движением. Впрочем, так оно и было. Он относился к сосновым палочкам, пожалуй, с таким же чувством, как любящая мать относится к своему только что родившемуся младенцу. Все одного размера, что в длину, что в толщину; старательно очищенные от коры, гладко обстроганные, высушенные до сухого, громкого стука, лежали они, сложенные в аккуратные кладки, как настоящие бревна, приготовленные для большого строительства.