Каторжная воля - Михаил Щукин

Не первый год занимался Емельян этим строительством. Во всякий свободный час он проходил в дальний угол своей избы, отгороженный занавеской, садился за широкий стол, вплотную придвинутый одним краем к стене, и всякий раз испытывал настоящее блаженство: сидел, положив руки на столешницу, улыбался и смотрел, не отрывая взгляда, на чудное изделие, которое занимало половину стола. Это был настоящий дом-дворец, срубленный из тоненьких сосновых палочек по всем правилам плотницкого ремесла. Углы уложены в вырезанные-вырубленные чаши, в окнах вставлены рамы, над ними красовались резные наличники, высокое крыльцо в двадцать ступеней вело в дом-дворец, приглашая войти через пустой проем, потому что двери были еще не сделаны и не навешены. Не имелось пока у дома и крыши, хотя заготовленные стропила уже лежали на столе. Не устанавливались же стропила и не накрывалась крыша по простой причине: второй этаж поднялся по сравнению с первым лишь наполовину, а еще должен был появиться третий, четвертый и пятый.

Именно таким, в пять этажей, украшенный высокими окнами с резными наличниками, под высокой и крутой крышей на четыре ската, виделся Емельяну дом-дворец, который он старательно возводил, урывая свободные часы. Возводил любовно, отдыхая душой за работой. Никто не смел потревожить его в это время или заглянуть в угол, приоткрыв занавески. Оставаясь наедине со своим любимым детищем, Емельян успокаивался, и думалось ему неспешно и обстоятельно. Думалось, вспоминалось, а иногда он даже беседовал сам с собою, спрашивал самого себя, требуя ответа, и отвечал сам себе:

«А не крючок[10] он, чиновник этот из губернии? Все чего-то вынюхивает, выглядывает, неужели догадывается о промысле? Или, может, слух дошел? Да нет, не должно быть, откуда он узнать мог… Дело наше тайное, скрытное, не зря же я годами его налаживал, можно сказать, своими руками вынянчил. Главное теперь, чтобы он не догадался, пусть пишет свои бумаги и уезжает восвояси. А мы останемся и по-старому жить будем. Когда они из губернии в очередной раз доберутся, через год-два, не раньше… А если все-таки догадается или пронюхает чего, значит, до губернии не доедет, никто не доедет. Только не здесь, а где-нибудь подальше, совсем далеко несчастье случится. Бывает в горах, что камни сверху рушатся, подскакивают и летят – не увернешься. Про это все знают. Судьба, значит, такая, под камнями сгинуть. А я своего не отдам, полшага не уступлю. Не для того столько лет положил, чтобы уступать!»

И сердито нажал на острый сапожный нож, вырезая паз в палочке, нож соскользнул и полоснул по указательному пальцу. Темная густая кровь, вырвавшись на свободу, измазала палочку, потекла на стол. Емельян, чертыхнувшись, принялся искать тряпочку. Неловко, помогая зубами, замотал палец, поглядел, как материя набухает красным, и воткнул нож в стену – не получится сегодня душевной работы, никак не получится. Ну и ладно, торопиться некуда. Можно просто посидеть, полюбоваться домом-дворцом, представить, как он поднимется в полной своей красе – уже не игрушечный, на столе, из палочек, а настоящий: на земле, из крепких сосновых бревен, под высокой железной крышей, выкрашенной непременно в зеленый цвет. Именно такой, каким он привиделся Емельяну много лет назад…

Тогда, будучи молодым, расторопным и бойким парнем, гонял он ямщину от города Омска до города Каинска; лихо гонял, в любую погоду – хоть в грязную распутицу, хоть в метель, когда света белого не видно. Тройка его, три вороных жеребца, как на подбор, не знала устали и летала по тракту с гиком и свистом, словно выброшенная из преисподней. Оглушительно хлопал кнут и задорный крик: «Побе-е-е-ре-е-гись!» – раскидывал медленные повозки, телеги и кошевки по обочинам тракта. «Это же не кони, а зверье, – рассуждали степенные возчики, – а Емелька и вовсе безголовый, сдуру и стоптать может, лучше уж отъехать в сторонку, от греха подальше, и переждать». Емельян, зная, как они рассуждают, только весело скалился и продолжал громко орать, предупреждая, чтобы ему освобождали дорогу.

Родителей он схоронил, семьи у него не имелось, и жил парень, изредка наведываясь в свою избенку на окраине Каинска, сам по себе – вольный, как скачка по тракту. Довольствовался малым, о будущем не загадывал и даже не задумывался. А с какого квасу, спрашивается, загадывать и задумываться, если впереди еще долгие-долгие годы, до самого окоема, конца и края не видно?

Переменилась картина его жизни неожиданно и скоро – за одни сутки. Да так круто, будто свернул он с накатанной дороги и помчался, нахлестывая коней, по кочкам и неудобью, где шею себе свернуть – плевое дело. Начиналось же все очень обыденно: взял в Омске пассажира и отправился с ним до Каинска. Точнее так сказать – пассажир сам его разыскал, выдал вперед хорошие деньги и пообещал, что еще добавит, если окажется в Каинске в самое кратчайшее время. Был пассажир уже немолод, маленькую бородку давно пробила седина, но прищуренные глаза смотрели цепко и зорко. В руках, не выпуская, он держал маленький кожаный чемоданчик, закрытый на блестящие медные застежки. Усевшись в сани, поставил этот чемоданчик на колени и даже чуть наклонился вперед, словно грудью хотел прикрыть. «Золото там у него, что ли… – усмехнувшись, подумал Емельян, – держится двумя руками… Боится, чтобы не ограбили?» Подумал так, да и забыл сразу – разные попадались ему пассажиры, случалось, и с причудами; глядя на них, он давно уже не удивлялся. Уселся на облучок, гикнул, свистнул и – полетели!

Выехали из Омска рано, когда только-только начинало светать и на чистом небе еще не погасли звезды, за день отмахали едва ли не половину пути, на постоялом дворе переночевали, а утром, снова спозаранку, двинулись дальше по пустынной Барабинской степи, накрытой от края до края белым снежным холстом, украшенным лишь серыми пятнами сухого камыша. Во второй половине дня неспешно, лениво поползли, пересекая тракт, белые извилистые змейки. Скоро задымилась снежной пылью и вся степь. «Падера[11] будет, – сразу же понял Емельян, – проскочить бы до постоялого двора, до Каинска не успею…»

Но проскочить не удалось. Внезапно повалил снег, ветер взвизгнул и ударил такими порывами, что хвосты у коней взметывались отвесно вверх. Белая мешанина загустела, сомкнулась – и началось бешеное круженье, когда кажется, что сама твердь оторвалась и полетела в неведомое пространство, без краев и без дна. Емельян ослабил вожжи, привязал их к облучку и плотнее натянул шапку – больше он теперь сделать ничего не мог. Оставалась лишь одна надежда – на коней и на их чутье, авось и выбредут к какому-нибудь жилью.

Однако кони, пройдя совсем немного, встали. Понужать их сейчас, гнать куда-то – занятие бесполезное. Животины умные, если встали, значит, нет дороги – никакой. Емельян выругался шепотом и слез с облучка. На ощупь, путаясь в сыромятных ремнях, освободил коней от сбруи, оглобли, перевязав их вожжами, поднял вверх, из задка кошевки достал кошму и уселся рядом со своим пассажиром, прокричал:

– Вот тебе крыша, любезный! Натягивай на голову и молись, чтобы падера быстрей закончилась!