Когда исчезли голуби - Софи Оксанен

— Но ты же понимаешь, об этом нельзя никому рассказывать, только подумай, какая поднимется истерика, если эстонцы вдруг узнают, что мы не в состоянии дать отпор большевикам…

Юдит кивнула, конечно, она никому не станет рассказывать.

Вместо этого она выдвинула Роланду требование, даже не успев толком подумать о том, чего просит:

— Я скажу ему о Креэке, но при одном условии: когда придет время, для меня и Гельмута найдутся места в лодке. Я оплачу все расходы, хоть целый баркас.

И тут же ужаснулась своим словам. Зачем она это сказала? Ведь она даже не заикалась об этом Гельмуту. Надеялась ли она, что Роланд не согласится и попросит ее остаться с ним, уехать с ним? Почему она ничего не объяснила, почему не сказала, что боится странных предложений свекрови?

Щека Роланда дрогнула. И все же он не спросил, почему Гельмут хочет уехать, не спросил, почему Юдит готова пожертвовать не только Таллином, но и Берлином, не спросил, обсуждали ли они это с Гельмутом. Он ничего не спросил. Он просто сказал: “Договорились”.

В квартире царила тишина, но Юдит уловила присутствие Гельмута уже в дверях. В гостиной было тихо, в кухне тихо, воздух замер, прислуги не было. Юдит сразу поняла, что час настал. Половицы в коридоре сочувственно вздыхали, занавески застыли на месте, их складки окаменели, а на листьях фикуса появилась серая пыль. Юдит положила чернобурку на трюмо. Она соскользнула на пол и свернулась клубком. Пальто сопротивлялось, не хотело сниматься, рукава тянулись к лестнице, калоши вцепились в туфли, и когда наконец удалось их оторвать, они отлетели к двери, носками к выходу. Юдит еще успела бы убежать, вниз, на улицу, хотя там, возможно, уже ждала машина. Или целый строй людей в форме. Может, весь дом уже окружен. Дыхание со свистом вырывалось из груди и эхом разносилось по гостиной, губы пересохли, в уголке появилась трещинка. Туфли громыхали, как готовящаяся к переезду мебель. Пока еще можно попытаться убежать. Можно успеть, можно. Но она тихо прошла вперед и остановилась в дверях спальни. Она знала, что Гельмут будет сидеть в своем кресле. На столике возле него лежала кружевная салфетка, на салфетке парабеллум. Он был в форме, фуражка отброшена на кровать, рядом с фуражкой — маузер Юдит. Горячая волна опалила ее щеки, Гельмут был бледен, лоб его сух. Дрожащими руками она сняла шляпу, оставив в руке булавку. Было жарко, пот уже пропитал сорочку и пятнами проступал на платье.

— Можешь уйти, если хочешь.

Голос Гельмута был сухой. Таким голосом он говорил в штабе, на Тынисмяги, но никогда не с Юдит, до этого момента никогда.

— Я отпускаю тебя.

Юдит шагнула в комнату.

— Никто не будет тебя преследовать.

Юдит сделала еще один шаг.

— Но ты должна уйти сейчас же.

Рука Гельмута лежала на салфетке. Парабеллум блестел рядом с ней, начищенный, готовый.

— Я не хочу уходить вот так, — услышала Юдит издалека свой голос.

— В данный момент все остальные уже схвачены. Я надеюсь, ты не будешь пускаться в ненужные объяснения.

Юдит сделала еще один шаг. Она протянула руку к туалетному столику и взяла сигареты и зажигалку. Пламя взметнулось вверх. Роланд! Неужели и его схватили?

— Можно я сяду?

Гельмут не ответил, Юдит присела. Роланд погиб. Скорее всего, это именно так. Сломавшаяся пружина давила в бедро. Она уже никогда не починит этот стул. Не будет одеваться за этим столом, чтобы пойти в “Эстонию”. Шляпная булавка покрывалась потом в одной руке, сигарета дрожала в другой.

— Мне дали задание познакомиться с другим человеком, не с тобой, — сказала Юдит. — В кафе “Культас” я должна была заговорить с другим офицером. Это придумал жених моей подруги, не я. А потом появился ты.

Пепельная головка сигареты упала на ковер. Юдит наступила на нее кожаной подошвой своей туфли, потом сбросила обе лодочки с ног, отстегнула подаренный Гельмутом браслет и положила его на туалетный столик. Он зазвенел как двадцать серебряных монет.

— Я не решалась рассказать тебе. Но и не могла не встречаться с тобой.

— Что ж, вероятно, все были довольны твоей работой. Ты прекрасно справилась, поздравляю.

Юдит поднялась и стала расстегивать платье.

— Что ты делаешь? — спросил Гельмут.

— Оно твое.

Юдит аккуратно положила платье рядом с браслетом. Пятна пота расползлись с боков на спину и бедра.

— Я понимаю, что это может значить для тебя, — сказала она.

— Ты слышишь меня? Тебя могут арестовать в любой момент. Тебе надо уходить.

— Но если я единственная, кого не поймали, то все считают, что это я их предала…

— Это уже не моя забота. Заключенные не знают, кого еще поймали, всех держат отдельно.

— Поверят ли они, что ты никак с этим не связан? Что ты ничего не знал? Гельмут?

— Не произноси моего имени.

Гельмут смотрел мимо Юдит, поднял руку и отгородился от нее ладонью, она напрасно старалась поймать его взгляд. Потом он резко встал, сделал несколько быстрых шагов в ее сторону, схватил за плечи и потащил к двери. Юдит сопротивлялась, задела ногой за стул, схватилась за дверную раму, булавка выпала из ее рук. Он выволок ее в коридор, все еще избегая смотреть на нее.

— Уедем вместе, — прошептала Юдит. — Уедем вместе прочь отсюда, прочь от всего этого.

Гельмут не отвечал, он тянул упирающуюся Юдит, которая цеплялась ногами за стулья и столы, стулья падали, ковер собирался в складки, окаменевшие шторы рассыпались на части, ваза упала на пол, фикус упал, все упало, Юдит упала, Гельмут упал, их тела упали, как одно, и слезы поглотили их.

Сначала эвакуировали Нарву, через два дня лагеря Аувере и Путки, затем тодтовцев из Вийвиконны. Всех перевезли в Вайвару. Из-за нехватки помещений детский и больничный барак Вайвары перевезли в Эреди, а начальство Вийвиконны перебралось в Саку. Эдгар суетился, перебегал с места на место, ругался на нехватку продуктов и плохую погоду, принимал эвакуированных, едва стоящих на ногах от долгого перехода, регулировал движение машин вермахта, которые подбирали тех, кто упал по дороге, снаряжал дополнительные подводы для транспортировки больных, отправил часть из них в гражданский госпиталь и запретил себе останавливаться, запретил возвращаться мыслями в тот полный разочарования миг, когда ему и его коллегам было приказано готовиться к приему заключенных Нарвского лагеря. Немцы упрямо повторяли, что это временные меры, но никто им не верил, явно началась подготовка к ликвидации лагерей. Военное поражение было теперь лишь вопросом времени. Когда табачный курьер Эдгара привез ежемесячную партию папирос “Манон” с фабрики “Лаферм”, Бодман пришел забрать свою часть и покачал головой: планы по эвакуации, считал он, нереальны, заключенные ни за что не смогут дойти пешком до Риги. Мнением Бодмана поинтересовались, но к нему никто не прислушался. Эдгар ночи напролет думал о возможных для себя выходах. В лагере он неплохо подрабатывал на сигаретах, но вскоре все это закончится. В Таллине он не был уже несколько месяцев. Операция по выявлению банды, перевозящей беженцев, удалась, но Эдгар даже не знал, кого задержали. Казавшаяся поначалу столь простой задача оказалась довольно муторной, хотя мама сразу поняла, почему поток бегущих из страны саботажников и дезертиров необходимо остановить, ведь все это ослабляет силы Германии. Мама и Леонида сделали все возможное и не раскрыли истинных целей этого секретного плана. Однако Юдит повела себя совсем не так, как он ожидал: она обиделась и уехала, порвав все отношения. Эдгар глубоко ошибался, полагая, что способен предвидеть поступки и ход мыслей своей жены. Таких ошибок он впредь допускать не должен. В конце концов он придумал решение, подослав на Роозикрантси двух женщин с детьми, изображающих беженок. Они позвонили в дверь, когда Юдит была дома, и ей ничего другого не оставалось, кроме как впустить всю ораву в дом, после чего она отвезла их на конспиративную квартиру и оставила там. Эдгар передал адрес непосредственно гауптштурмфюреру Герцу. Имя Юдит в рапорте не упоминалось. Герц пообещал заняться этим делом, однако потом больше не связывался с ним и в Вайвару не приезжал, так как получил новую должность. Ликвидация банды не привлекла должного внимания, и Эдгара охватили плохие предчувствия: он занимался никому не нужной работой в Вайваре, его старания в других делах тоже никого не интересовали, ко всему прочему в настоящий момент у него были связаны руки и он не мог предпринять ничего, что принесло бы хоть какую-то пользу.