Джентльмены чужих писем не читают - Олег Горяйнов

Ну что ж, не без юмора подумал Мещеряков. Всё когда-нибудь случается в первый раз, сказала мама дочке. Он взялся за ручку двери и рванул её на себя.

Он увидел зелёное, всё в изумрудинах любовного пота, лицо капитана Машкова, чье-то чёрное и блестящее лицо – ниже, на уровне педалей, а потом перед глазами взорвалась атомная бомба, и Мещеряков ослеп. Мало, что ослеп – глаза резало со страшной силой, так, что не было мочи терпеть. Кажется, ещё пару раз сверкнуло, но он уже ничего не видел, хотя глаза, кажется, были открыты. Чья-то могучая рука схватила его за шиворот и поволокла куда-то. Он побежал, ничего перед собой не видя. Бежать пришлось долго.

Наконец, его впихнули в машину. Он застонал, растирая глаза. Было нестерпимо больно.

– Ничего не вижу!.. – простонал сучонок. – И режет… режет глаза, как ножом…

– Так зажмуриваться надо! – сказал Серебряков. – А лучше – вообще снимать ПНВ на хер, когда со вспышкой фотографируют. Можно вообще зрения лишиться. Ты что, парень, с такими вещами разве шутят?..

Чёрная девица, привезшая Ивана в подземный гараж под “Гарсиа Лорка”, была до такой степени сексапильна, что его Степан Иванович под штанами всю дорогу так и елозил по бедру, никак не давая хозяину сосредоточиться перед важной встречей с командиром. Ивану приходилось иметь дело с негритянками – будущий объект его деятельности имел белую кожу, так что секс с ними был для него вещью безопасною. Чёрные девушки пахли сладко и таинственно. От них кружилась голова, и койка то и дело проваливалась куда-то вниз, в геенну огненной африканской страсти. До сладострастных судорог доводило уже одно только скольжение шаррршавых пальцев по ровной шелковой коже. Сочетание розового с шоколадным сводило с ума. Вот только наутро после тесного общения с чернокожими красотками у него бывало чувство, что он не трахался, а отжимался от пола своей комнатухи, и не тысячу раз, как обычно, а все двадцать тысяч, хоть это и не в человеческих силах, во всяком случае, ему пока будет слабо, даже, наверное, после года воздержания. Наутро он вяло поднимался с постели и опаздывал в контору. В такие понедельники все лица, попадавшиеся ему навстречу, были стёрты, а краски – тусклы. Степан Иванович покрывался мозолями и целую неделю бывал нечувствителен к окружающей природе. После третьего раза Иван сказал себе, что с негритянками он больше дела иметь не будет. Не для русского человека эти марафонские забеги. Так его для выполнения главного задания не хватит.

Или, может, ему попадались такие непростые негритянки?..

Капитана Машкова, по всей видимости, подобные комплексы не мучили, потому что это именно его застали в машине и сфотографировали в самой недвусмысленной позе злодей Серебряков и мерзавец Мещеряков, конечно же его, а вовсе не солидного дядьку Бурлака, в котором неистовая московская супруга взрастила недоверие и нелюбовь ко всяким женщинам, любых цветов и оттенков, недоверие – размером с ротанговую пальму, а нелюбовь – размером с эвкалипт. Капитана Машкова и прекрасную негритянку Ариспе, бразильянку, танцовщицу варьете Fiesta brava, что в самом начале проспекта Независимости, которой очень нравилось время от времени выполнять незамысловатые поручения этого забавного европейца, да и сам европеец, первый в её биографии, нравился, нравилось наблюдать за тем, как он крепился и сдерживал себя, пока не вскипал, как оставленный на плите чайник, и тогда, забыв про всё на свете, набрасывался на неё и трахал в самой неподходящей обстановке: в машине, в подъезде, на стуле, на крыше, на газоне, даже на тротуаре – если дело происходило ночью.

О, это было не то, что петушиные танцы маньянцев с их пятивековой историей галантности, намазанной на три тысячелетия цивилизации, как красная икра на толстенный бутерброд с коровьим маслом! Здесь проглядывала первозданность, свирепая дикость джунглей, саванн и степей, нечто настоящее и до безумия романтическое – редчайшая вещь в наше рациональное время, строго отмеренное и порезанное на порции, ни в коем случае не чрезмерные, а такие, чтобы не подавиться ненароком. Ариспе была молода. Впереди было ещё года три-четыре до того момента, когда ей придет время продавать своё тело в вечное пользование какому-нибудь пузатенькому маньянцу с толстеньким кошелёчком. Почему бы не разнообразить таким приятным и необычным приключением довольно нудную актрисочью жизнь?

Так что нынче мир принадлежал не Ивану. В непролазной темнотище подземного гаража кто-то мимолетными прикосновениями пальцев обшарил его с головы до ног, провел вдоль его тела каким-то попискивающим прибором, потом сунул ему в руки ключ, шепнул по-русски в самое ухо: “Номер шестьсот семьдесят, шестой этаж!..” и подтолкнул к лифту, который поднимался наверх прямо с третьего уровня подземного гаража. Лифт запирался от случайных прохожих: Иван, войдя в тесную кабинку с зеркалом метр на метр, услышал, как за его спиной повернули ключ в замке.

За дверью с номером 670 оказалась однокомнатная квартирка, studio, с минимальным набором мебели, душем, кухонкой, совмещенной с прихожей, одним окном. Иван порыскал по квартирке и никого не нашел. Непохоже было, чтобы здесь кто-нибудь жил всерьёз. Видно, сняли специально для конспиративной встречи. Значит, затевалось что-то серьёзное. Значит, пришла пора Ивану потрудиться от души. И Степану Ивановичу – тоже.

Вот новый поворот, одним словом. И сосед орёт. Что он нам орёт? А! Переворот!..

В дверь постучали.

Иван открыл и отступил назад.

Вошёл крупный кудлатый мужик с мохнатыми бровями на мясистом лице. Он аккуратно, без малейшего хлопанья, прикрыл за собой дверь и остановился на пороге. С минуту он молча смотрел из стороны в сторону, напоминая пса, обнюхивающегося в незнакомом пространстве. Наконец, он шумно выдохнул воздух, шагнул к Ивану и сказал:

– Ну, здравствуй, сынок. Вот и встретились наконец…

Агата медленно брела по берегу океана. Волны высотой не больше полуметра с тихим шелестом накатывались на песок. Впереди виднелись коттеджи отеля “Лас Брисас”, некогда фешенебельного, а теперь ставшего прибежищем разнокалиберных нуворишей – там на стоянке Агата оставила машину, чтобы побродить в одиночестве и хорошо обдумать результаты закончившегося час тому назад экстренного собрания как бы актива движения “Съело Негро”.

Всё случившееся было предсказуемо: и недалекая нахрапистость сукиного сына Михелито, и рассудительная холодность компаньерос, битых ребят, которых такой дешёвый прием, как нахрап, мог привести, в лучшем случае, в состояние лёгкого изумления.

С самой первой минуты, не успели ещё все рассесться и откупорить пиво, Мигель повёл себя так, будто вопрос о лидерстве в группе был вопросом давно решённым. Вместо того, чтобы повздыхать об усопшем командире, после чего, воздав ему подобающие почести, приступить к обсуждению повестки дня, точнее, ненавязчивейшим образом предложить присутствующим компаньерос приступить к её обсуждению, кривоногий урод не придумал ничего лучшего, чем объявить собранию не допускающим возражений тоном, что сначала они должны избавиться от предательницы, а потом обсудить детали предстоящей Акции.