Учись слушать. Серфинг на радиоволне - Марина Москвина

Оказывается, жаловался Энтин, в арии Тортиллы имелся еще один куплет. В разгар съемок, когда уже ничего нельзя было изменить и поправить, Рина Зеленая сказала: «Не буду петь этот куплет – и все. Не хочу. Надо мной все смеяться будут». Куплет был такой:

Шедевр.

Огласить эти слова Рина Зеленая категорически отказалась.

Не знаю почему, но уже тогда, в 1982-м, я ее поняла. Правда, и безутешный Юрий Энтин достоин был сострадания. Шутка ли, «романс черепахи» слышался из каждого окна. Его без конца крутили по радио, фильм показывали по телевизору. И повсюду без этого пронзительного четверостишия.

– Я ей человеческим языком объяснял, – бушевал Энтин, – это ж не вы, это же че-ре-па-ха! А она и слышать ничего не хотела. Спела без куплета. Теперь его никуда не вставить – и фильм, и пластинка вышли без него.

Что мне было делать? Звоню Рине.

– Песенки нет? Энтина нет? – трагически произносит Рина. – И никого, кто написал бы для меня хоть когда-нибудь чего-нибудь хорошего, хронически нет? На всем белом свете? Я так и знала…

Все у меня внутри оборвалось от этих ее слов. Будь я не Москвиной, а Бородицкой, я сама написала бы для нее песенку. Стала бы мыть посуду после обеда и сочинила. Но, как говорится, выше головы не прыгнешь.

Ладно, думаю, скажу хотя бы на прощание что-нибудь хорошее. Как раз мне дали почитать книжку Рины Зеленой «Разрозненные страницы». Кстати, она там пишет:

Ну я и сказала:

– Прочитала вашу книгу – с наслаждением.

– Да? – недоверчиво спросила Рина Васильевна. – И что же в ней такого? Все как с ума посходили. …Вы заметили, что она грустная?

– Конечно, – отвечаю. – Смешная и грустная, настоящая.

– Мне звонил Лапин[10], – голос у Рины Васильевны помягчел. – И мне даже не пришло в голову его о чем-нибудь попросить.

– Как с Горьким? – вспомнила я историю из книжки, где Рина приходит в гости к Алексею Максимовичу Горькому. И он ее спрашивает, словно сказочная золотая рыбка: «Чего тебе надобно, Рина?» А у нее – ни кола, ни двора, ни постоянной работы. В питерском «Балаганчике», когда она приходила в кассу получать зарплату, ей вместо денег протягивали ведомость: «Распишитесь, товарищ! С вас рубль семьдесят пять копеек. У театра крыша протекает».

В Москве Рина пела и танцевала в ресторане и в ночных кабаре. В подвальчике нашего дома в Большом Гнездниковском переулке было первое в России кабаре «Летучая мышь». Рина изображала там ресторанную певицу с пышными формами, причем сама придумала и раздобыла себе огромный надувной бюст. Она его надувала перед выходом на сцену и пела: «В царство свободы дорогу грудью, ах, грудью проложим себе…»

Потом выпускала из него воздух, прятала в карман и бежала в кабаре «Нерыдай».

То же и в кино. Всю жизнь ждала большую настоящую роль, а режиссеры предлагали только эпизоды. Скажи она тогда Горькому, признайся, пожалуйся: «Эх, Алексей Максимыч, все у меня шиворот-навыворот. Кино я обожаю. Но это любовь без взаимности, моя постоянная боль. Мне ужасно не везет. Режиссеры меня игнорируют. То, что я сыграла в кинематографе, только в лупу можно разглядеть. Ни моя секретарша в “Светлом пути”, ни моя гримерша в “Весне”, по-моему, даже в титры не попали! Смилуйтесь, Алексей Максимыч, похлопочите…» – и судьба сложилась бы по-другому.

Но она ответила:

– Что вы, Алексей Максимыч, у меня все есть, ну просто все, о чем можно только мечтать. Не беспокойтесь.

И судьба сложилась так, как сложилась.

Внезапно меня осенило:

– Я знаю, – говорю, – какой у вас будет номер.

Дело в том, что у меня в сценарии ведущий задавал вопросы. Кто лучше ответит, получит приз: лично от живого бурого медведя Амура – билет в Театр зверей имени Дурова. С вопросами тянулась ужасная канитель. Режиссер требовал комплект из яркого неожиданного вопроса и остроумного, блистательного ответа. Все мои многострадальные придумки он с лету забраковывал. Пришлось на коленях умолять Лёню, уже тогда всемирно известного карикатуриста, помочь мне хоть как-то соответствовать столь высоко поднятой планке.

С большой неохотой Лёня откликнулся на мою мольбу.

К примеру, мы ехали в гости, и он меня спрашивал высокомерно, забросив ногу на ногу:

– Марин, в метро слоны ездят?

И после паузы, насладясь моим скудоумием, отвечал:

– Да! А иначе зачем в вагоне на дверях написано: «Не приСЛОНяться?»

Или звонил с работы (он работал терапевтом в городской больнице) и говорил:

– А бывают такие слоны, что их можно в коробочку посадить? …Бывают, – отвечал сам, – если они сделаны из мухи.

– Какой любимый праздник у пауков? – мог он спросить ни с того ни с сего.

И отвечал:

– Первое мая.

– Почему? – искренне удивлялась я.

– К первому мая все мухи просыпаются.

– Ну-у, брат, не очень, не очень…

– Ладно, – делал он второй заход. – Какой любимый праздник у пауков? …Новый год. Ты спросишь – почему? Потому что можно повисеть на елке, как игрушка.

– О, это лучше.

– Какой у пауков любимый музыкальный инструмент? Что? Не знаешь? Гитара.

– Почему?

– Потому что в ней есть специальная дырка для паутины.

Единственное, что мне самой удалось придумать, – это вопрос для Рины Зеленой: можно ли утихомирить расшалившегося мальчика, если его утихомирить невозможно?

Я живо представила себе, как она ответит: «Да. Очень просто», усядется в кресло, дети соберутся вокруг нее, как лягушата вокруг Тортиллы. И она, особо не заморачиваясь, перескажет главу из своей книги, где они с племянником Никитой сочиняют стихи.

– Прелестный эпизод, – согласилась Рина Васильевна. – Но он не для детей: детские стихи, автор – ребенок, это история для взрослых. Как сказал один мой знакомый художник: «Скоро мы будем учить детей рисовать по-детски». А главное, – добавила она грустно, – я стала не любить свое лицо. Я никогда не боялась телевидения. А теперь просто не хочу себя видеть на экране.