Принуждение к любви - Александр Звягинцев

Куцый декабрьский денек за окном стремительно катился к своему бесславному концу. За ночь потеплело так, что от снега остались лишь грязные лужи. Похоже, что надвигавшийся Новый год придется встречать под дождем. В водосточных трубах что-то ухало, оседало, а потом вдруг срывалось и летело вниз с утробным грохотом.

Я поймал себя на том, что на самом-то деле все время думаю о загадочной роли госпожи Кошкаревой во всей этой истории. Именно она теперь оказывалась тут едва ли не главным действующим лицом…

Если смотреть с этой точки зрения, то становится понятным многое. И зачем Женька полез в эти дела. И почему сам работал с текстом от его появления до публикации. И почему был так скрытен со мной в Киеве. И почему оказался в западне, когда на него вышли с серьезными вопросами другие люди…

Что он мог им сказать, если им нужны были сведения об источнике?! Сдать Кошкареву? И надеяться, что с ней они будут вести себя, как джентльмены?

Но вот сама мадам Кошкарева, девушка вроде бы решительная и предприимчивая, почему она так себя ведет в этом сюжете? Чего ради она вдруг кинулась ко мне? Что ей от меня было нужно? Получить какую-то неизвестную информацию? Вынудить меня влезть в эту историю? Зачем?.. Почему после первого сумбурного разговора пропала и больше не звонит? Почему ей невозможно дозвониться?

Так, вдруг вспомнил я, а ведь мы с ней встретились, когда она еще не знала, что именно случилось с Веригиным. Что-то ее, конечно, уже терзало, какие-то нехорошие предчувствия и догадки мучили, но выглядела она хотя и встревоженной, но вполне боевитой дамой, способной постоять за себя.

И вот она узнает, что Женька мертв…

И что?

Господи, да что-что! Тоже загадка века! Она просто пугается. Натурально обмирает от страха. Потому что понимает наконец, куда она влезла и по каким правилам с ней теперь будут играть. Смерть всегда обрушивает ситуацию и прочищает мозги.

А еще она не знает, что сказал Женька своим похитителям до того, как не выдержало его сердце! Выдал ее? Назвал? Если нет, то для нее главное теперь не выдать себя, не проявиться по глупости или случайности. Если да, тогда ей самой надо ждать приглашения, от которого нельзя отказаться, или незваных гостей, которые придут уже по ее душу.

Разумовская, как и обещала, заехала за мной к шести. Я устроился рядом с ней в машине и заворчал, как старый муж. Куда, мол, нас черти тащат, и не лучше ли было посидеть дома…

Анетта лишь молча косилась на меня, больше занятая своими соображениями и выходками очумевших в пробках московских водителей.

Наконец она не выдержала:

- Так, мальчуган, или ты заканчиваешь этот вселенский плач, или я тебя торжественно переименовываю в старикана!

Шутка была не бог весть какая, но на меня подействовала. Я вообще человек впечатлительный.

Согласился ехать, так согласился, подумал я, чего теперь скулить, бормотать пошлости. Терпи молча, а то и постарайся получить удовольствие. А иначе турок ты, а не казак, как говаривал один из киевских начальников моего отца.

Прием был как прием. Таких в Москве каждый вечер десятки, а может, и сотни. Народу было много, об ограничениях в туалетах в пригласительных билетах не извещалось, и потому все выглядело, как говорится, демократично - рядом с мужчинами в смокингах и дамами с блистательными голыми плечами толклись девочки в джинсах, спущенных по самое не балуй, и молодые люди в пропотевших за день рубашках и подозрительных галстуках. Молодые девушки щеголяли, несмотря на зиму, в коротеньких топиках, обнажавших их нежные животики и пупочки. И пупки эти у многих выглядели как третий глаз - выражение одно и то же.

За едой и питьем выстроились жадные очереди, толкаться в которых мне совершенно не хотелось. Разумовская, холодная и неправдоподобно элегантная в своем прикиде а la «железная леди», взором Наполеона осматривала театр военных действий. Скучали мы недолго. К нам протолкался невысокий молодой человек с обритой головой и чрезвычайно самоуверенными глазами. За ним следовал официант с подносом, на котором позвякивали несколько бокалов с шампанским.

- Анна Юрьевна, как я рад! - без особого выражения восторга сказал обритый, лениво оглядывая меня и делая небрежный знак официанту, который высунулся с подносом из-за него.

Мы с Анеттой взяли по бокалу.

- Это Генрих, - туманно сказала Анетта. - Он виновник торжества, а также распорядитель. Генрих, мы тебя поздравляем и желаем дальнейшего процветания!

- Спасибо. - На свою улыбку лысый Генрих затратил минимум усилий и средств - едва губы растянул.

Голова у него была очень красивой формы - с округлым выступающим затылком. Обычно это считают свидетельством развитого эгоизма и самомнения. Такие люди, как правило, считают себя недостаточно оцененными и наделены волей к власти. Да и уши у Генриха были хоть куда - хорошей формы и совершенно пропорциональные всей голове, как это часто бывает у людей умных и тщеславных. В общем, уши на загляденье, их просто грех прятать под волосами.

- А вообще-то Генрих, несмотря на свое германское имя, совершенно русский человек, - вдруг довольно неприятным голосом сказала Анетта, обращаясь ко мне. - Представь себе, заработал денег, перед ним открылись новые возможности, а он немедленно впадает в меланхолию, начинает предаваться размышлениям о смысле жизни и ее тленности, дела его больше не интересуют, перспективы бизнеса тоже… В общем, обкушался. Пресытился, понимашь… Он-то считает, что думает о высоком, а на самом деле все это - дурацкая русская хандра и грех уныния. Может, и банальная обломовщина. Пресыщенность - признак конца, мой милый Генрих, - наставительно закончила она свою раздраженную речь. - Тут наступает саморазрушение, распад.

Звучало все это, как продолжение какого-то давнего спора. Лысый Генрих выслушал задиристые инвективы в свой адрес с покорностью и хладнокровием. Он был симпатичный мужичок, надо сказать. И даже нашел что ответить Разумовской.

- Пожалуй, пресыщенность действительно предел богатства. Но ведь возможен еще стиль. А стиль - это человек.

- Генрих, давай оставим стиль аристократам, лордам в двенадцатом поколении. Нам, вчерашним советским плебеям, не стоит соваться со своими рылами в их очень тесные ряды. Нас может выручить только тяжелый и неустанный труд. Который, как известно, создал из обезьяны человека.

- А я вот не верю в эти дарвиновские штучки, - невозмутимо ответил Генрих. И, кажется, даже лукаво подмигнул мне. - Мне нравится другая теория - божественного начала…

- Ну все, приехали! Можешь не продолжать, - оборвала его Анетта и обернулась ко мне: - Валентин Константинович, простите бога ради, но нам придется оставить вас одного. Это ненадолго. Потусуйтесь пока.

Тут она улыбнулась, наверняка вспомнив, что меня тошнит от этого слова. Таких слов, от которых меня тошнит и которые я сам никогда не употребляю, довольно много. Например, барсетка, стебаться, жрачка, фотка, сиськи… Вот мерзость-то!