Принуждение к любви - Александр Звягинцев

Она рассказывала спокойно, сосредоточенно, старательно, словно боясь что-то забыть или перепутать.

- В редакции хотят что-то устроить, но я, наверное, не пойду. Ты же знаешь, он там был чужим… Я ни в чем их не обвиняю, но идти туда не хочу, - все так же спокойно, но твердо произнесла Лара.

- Не знаю, - пробормотал я. - Может, и правильно…

Она на секунду подняла глаза. Взгляд у нее был твердый. Она не нуждалась в моем одобрении. Она уже все для себя решила. Вернее, она ничего не решала, для нее все давно уже было ясно.

Потом она снова подняла на меня глаза. И я увидел, что взгляд ее изменился. Теперь она смотрела на меня внимательно, словно прикидывая про себя - говорить мне что-то или не стоит. Я не представлял себе, о чем она думает, поэтому мог только ждать ее решения.

И она решилась.

- Валя, я хотела тебе сказать, что эта женщина… Кошкарева… она имеет какое-то отношение ко всей этой истории.

- Какой истории? - не понял я.

- С Женей. То, что случилось, произошло и по ее вине. Вернее, я не знаю, виновата ли она в чем-то или нет, но я знаю, что она принимала в этом участие.

- Погоди, что ты имеешь в виду?

- Я имею в виду ту публикацию и все то, что за ней последовало, - четко объяснила Лара.

Вот так, подумал я. Сначала дамочка налетает на меня коршуном и грозит вывести на чистую воду, а потом выясняется… А что, собственно, выясняется?

- Что значит - принимала участие? - решил уточнить я.

- Они вместе готовили эту публикацию.

- Почему ты так думаешь? - спросил я. Но я уже знал, что Лара говорит правду.

- Я слышала их разговоры, - вздохнув, сказала она. - Они советовались, кого стоит упоминать, кого нет… Какие документы использовать.

Вот теперь все становится понятно, подумал я. Понятно, почему Женька так скрывал свой источник и не выдавал союзника даже мне. Потому что источником, союзником, а может, и вдохновителем была его любовница. Всего-навсего. Но кто тогда она - только почтальон, посредник? Или…

- Ты не подумай только, что я из ревности… Просто это правда.

Конечно, правда. У правды всегда свой неповторимый, единственный вкус. Это я знал по своей следовательской работе. Ты путаешься в версиях, догадках, противоречивых фактах, а потом вдруг видишь - вот она, правда. Так это было на самом деле, и никаких иных доказательств тебе не нужно.

- Не знаю, нужно тебе это или нет, - тихо сказала Лара.

Она стояла у окна, кутаясь в черную шаль. Я подошел к ней и обнял за плечи. Лицо у нее было усталое. Усталое лицо немолодой женщины, которой жизнь давалась совсем не просто. А теперь судьба приготовила ей испытание и похлеще. И я ничего не мог для нее сделать. Не потому, что я какой-то урод и чудовище. Просто я ничем не мог ей помочь. Я даже не знал, когда мы теперь увидимся и увидимся ли вообще когда-нибудь. Мы почти не виделись, когда Женька был жив, что же будет теперь, когда его нет?

[21]

Отец был не один.

Дверь мне открыл Александр Владимирович Панин, небольшого роста, но ладно скроенный мужчина с аккуратно подстриженными благоухающими усами. Выглядел он столь же начищенным и отглаженным, как и господин Литвинов. Но в его чистоплотности не было ничего от бросающейся в глаза порочности и самовлюбленности Литвинова. Это была опрятность и врожденная чистоплотность потомственного офицера, человека, убежденного, что в любой ситуации нужно и можно сохранить лицо и достоинство.

В свое время они начинали в Киеве вместе с отцом, но потом пути их разошлись - отец остался в прокуратуре, а Панина пригласили в КГБ. Когда страна, которой они приносили присягу, пропала во мгле истории, каждый по-своему отыскивал место в новой действительности. Отец продолжал службу на ниве законности, которая совершенно не вписывалась в идеологию народившегося в суете и разрухе вновь перевернувшегося государства Российского, а Александр Владимирович государеву службу покинул и вместе с другими дальновидными сослуживцами организовал некое агентство экономической безопасности.

Поначалу небольшое, оно разрасталось и разрасталось за счет бывших работников постоянно реформируемых спецслужб. Занималось агентство все больше разруливанием коммерческих споров. О его возможностях среди людей не слишком осведомленных ходили всевозможные легенды и слухи. Но я из своего опыта и разговоров с отцом знал, что возможности эти слишком преувеличены и мифологизированы. Агентство губила благотворительность. Им было трудно отказать своим бывшим коллегам советских времен, оказавшимся вдруг на мели и практически без средств к существованию. Но бывшие генералы и полковники, которых в агентстве становилось слишком много, плохо ориентировались в новых обстоятельствах жизни, не понимали, как надо действовать теперь. К тому же и связи их с новыми людьми в государственных органах стремительно таяли, потому как они не любили, да и просто не понимали друг друга.

В общем, агентству грозила типичная советская болезнь - вырождение, одряхление, закупорка вен… Но, к их счастью, в этот момент во главе его оказались несколько людей с фантазией, соображением, нюхом, но без советских предрассудков и догматов. Они сообразили, что участие в бандитских разборках не сулит теперь больших выгод. К тому же государство Российское каким-то очередным чудом и Божьим промыслом не рассыпалось окончательно в прах, а как бы из этого праха даже и восстало. И напрягши оставшиеся связи в верхах, агентство заключило некие договоренности с некими государственными органами. Оно при необходимости выполняет их заказы и деликатные поручения на альтруистических началах, а ему за это предоставляются либо гранты на выполнение аналитических разработок для того же государства, либо договоры со структурами, в которых есть государственное участие. И жить агентству с тех пор стало легче, веселее как-то.

Панин в большие начальники не лез, но дело знал, в советских шорах не задубел. За это его в агентстве ценили. Он довольно часто бывал у отца, когда ему требовалась какая-то помощь или совет, и, насколько я мог судить, помощь эта вполне неплохо оплачивалась. Несколько раз, когда я оказывался в поисках работы, Панин предлагал мне подумать об агентстве, но я пока отказывался - видимо, не прижало по-настоящему.

Отец с Паниным сидели на кухне за чаем с коньяком. Коньяка в бутылке оставалось лишь на самом донышке.

- Выпьешь? - поинтересовался отец. - Между прочим из Львова, самого что ни на есть центра оранжевой революции.

- Если это называется выпить, - хмыкнул я, критически оценивая уровень жидкости в бутылке. - А вы времени даром не теряли.

- Ты давай наливай, а то и этого не достанется, - сказал отец.