Крик родившихся завтра - Михаил Савеличев

– Ты кого-то ищешь?

– Хочешь лимонада?

– Бедняжка, ты заметил, как она хромает? Несчастная девочка…

– Перестань, она тебя услышит…

– С каких это пор школьницы шляются по ночам?

– Девочка, тебе дать денег на такси?

Внимание рассеивается, все возвращаются к привычным делам – разговаривают, молчат, пьют, курят, танцуют, читают. Никому нет дела до нас. В углу кафе сдвинуты столики, люди сидят тесно. Некоторые девушки на коленях у парней. Дымки сигарет завязываются в узлы. Взрывы смеха заглушают разговор. Надежда подходит к ним, берет девушек за голые плечи, ждет вопросительного поворота головы и встречи глаз. Виновато улыбается и переходит к другой.

– Что с ней?

– Не обращай внимания, лучше скажи, как ты относишься к Вознесенскому?

– Слишком вычурно, даже для «Антимиров».

– Только Рождественский! Только Роберт! – машет рукой миниатюрная девушка в полосатом платье, расплескивая вино. – Как там… как там…

– Поэт в России – больше, чем поэт, – говорит мрачный бородатый тип. – А как же физики? Девочка, вот скажи – кто тебе больше по душе? Физики или лирики?

– Физики должны знать лирику! – провозглашает блондинка.

– А лирики – физику, – продолжает бородатый тип. – Так, девочка?

– Не трогай девочку, Борода, – говорит кудрявый. – Ты Кубрика посмотрел? Сегодня последний сеанс в Доме ученых.

– Ничего я не поняла в вашем кубрике, – капризно поджимает губы блондинка.

– Не кубрике, а Кубрике! – держит палец вверх смуглый горбонос. – Вах!

– «Мужчина и женщина» – я понимаю. Лелюш, Эме, лапочка Трентиньян, а вашей космической психоделики – нет, увольте! – Блондинка задирает левую бровь.

– В то время, когда тяжелый межпланетный корабль «Заря» бороздит просторы Солнечной системы и до высадки на Марс остаются считаные часы, Кубрик с его «Одиссеей» безнадежно устарел, – поднимает бокал лысый. – Клянусь плешью!

– Только ты меня понимаешь, милый, – сидящая на его коленях коротко стриженная чмокает плешь.

– Лелюш, Трентиньян, – закатывает глазки блондинка.

– Вах, – говорит горбоносый, – все лучшие люди – армяне! Д’Артаньян!

– Ты еще скажи, что у вас сациви лучше готовят, – бурчит борода.

– Зачем сациви, дорогой? Какой сациви? Долма!

– Девочка, выпей вина, – протягивает бокал коротко стриженная.

– Слушаю я вас, слушаю и думаю – какие же дураки вы все, – чокается с протянутым бокалом кудрявый.

– Помолчи, Райкин.

– На сцену топай, комедиант. Тут серьезные люди разговаривают.

– Где? Где? – Кудрявый вытягивает шею.

– Может ли эволюция любить? – спрашивает девушка в полосатом платье.

– Революция? – пожимает плечами бородатый.

– Нет, э-во-лю-ция, – девушка качает ногами в такт слогам. – Вот там у вас страшные обезьяны, монолит какой-то, который заставляет их эволюционировать в разумных. Понимаете?

– Не понимаем, – отвечает лысый, за что получает очередной поцелуй. – Эволюция – та же революция, только растянутая во времени. Революционные матросы должны любить белогвардейцев?

– Постой, постой, плешивый, тут речь не про Октябрь, не про классовую борьбу. Я правильно понимаю? – оборачивается к девушке горбонос. Та посылает ему воздушный поцелуй.

– Бог – это любовь, – говорит молчаливая, единственная, которой достался стул. Длинный мундштук, длинная сигарета. – Ты это понимаешь?

Я киваю, поворачиваюсь, беру Надежду за руку и вывожу из кафе. Слезы текут по щекам. Всхлипываю. Больше всего хочется закричать: «Предательница!» Но кто меня услышит?

3

Мы влезли в окно. Нет, не то же самое. Другое. Далеко от школы, но еще дальше от приюта. Было нелегко. Подошвы сандалий соскальзывали со штукатуренных стен, в пальцы впивались занозы. Голые ноги кусал холод. Мешками свалились с подоконника и долго сидели, вслушиваясь в тишину. Кто-нибудь да не спит. В «крейсере» кто-то обязан бодрствовать, страдать бессонницей, проснуться от кошмара, встать с кровати и пойти в туалет, аккурат мимо того места, где сидим мы. А тут еще Надежде пришло в голову включить свой приемник. Он сонно жевал мертвую волну.

– Если нас поймают, вали всё на меня, – стараюсь говорить мужественно, как в кино про фрицев – две юные партизанки пробрались в логово врага похитить секретные документы. Саму начинает бить дрожь. Из меня партизанка как балерина.

Не говори ерунды, дышит мне в плечо Надежда. Ты здесь была?

– Нет. Даже не соображу, куда идти – налево или направо, – смотрю туда, смотрю сюда. Сводчатый коридор с редко горящими лампами – как раз настолько, чтобы принять нас не за привидений, а решивших сбежать приютских.

Помоги, Надежда стаскивает с себя платье.

– З-з-зачем? – даже заикаюсь, но помогаю. Делаю как она.

Скажем, что приютские, которым не спится.

В деле маскировки я не сильна, полагаюсь на Надежду. Платья запихиваем в шкаф со швабрами. Остаемся в трусиках и маечках. Хоть сейчас на физкультуру.

Скрип. Шуршание. Тихий разговор. Прятаться некуда.

Стой, Надежда прижимается к шкафу. Сейчас и проверим нашу маскировку.

Дверь в перегородке распахивается, и внутрь проникает нечто, что я не могу рассмотреть – глаза слезятся. Губы дрожат. Поджилки трясутся. И колени ходуном. Но Надежда крепко меня держит. Скрип и шуршание приближаются, глаза высыхают, голоса отлипают друг от друга.

– Я тебе об этом рассказывал в прошлый раз. Ты не помнишь?

– Я идеальный слушатель. Если всё помнить, будет не интересно слушать, разве не так?

Решетчатые ноги осторожно ступают по деревянному полу. Катятся широкие колеса.

– Тогда, может, расскажешь теперь ты?

Смешок:

– О чем я могу рассказать тебе?

– Ты льстишь или утонченно издеваешься? Но, если угодно, почему, например, ты носишь мини-юбку?

Металлические отростки задевают стены. Мы вжимаемся в шкаф. Не убежать. Не скрыться. Хочется зажмуриться. Неужели такое может существовать?

– Это модно.

– Модно?

– Да. И у меня красивые ноги. На мои ноги все заглядываются. Даже директор. Когда он смотрит на меня, он рассматривает только мои ноги.

Неописуемая парочка медленно приближается. Теперь я точно знаю, как выглядят наяву кошмары.

– Предложу альтернативную гипотезу – он смотрит на твои ноги, потому что не хочет смотреть на твое лицо.

– Фи, ты груб и невоспитан.