Дожить до весны - Наталья Павлищева

Снова затягивало, накрывало своей темной пеленой отчаянье.

Будь они постарше, сообразили бы о пенсиях и прочем, но Юрке едва исполнилось двенадцать, Жене десять, а Павлику и четырех не было, совсем дети, они обладали только бытовой сообразительностью, поневоле выработанной за последние полгода. На счастье всех троих, рядом несколько месяцев были умные взрослые – Ирина Андреевна и Станислав Павлович, многому научившие и много показавшие. Не будь этих навыков выживания, и само выживание стало бы невозможно.

Февраль в блокадном Ленинграде был ничуть не легче, а во многом и труднее даже смертного января.

Казалось, зиме не будет конца, как и голоду, и бесконечным бомбежкам.

На улицах с каждым днем все меньше людей, кто-то умер, у кого-то больше нет сил выползать даже за хлебом. Зато все больше трупов, просто завернутых в белые простыни или во что попало. Везти их до ближайшей больницы сил у родственников нет, в лучшем случае выволакивают из парадной, иногда бросают во дворе, иногда на улице. Раньше привязывали к саночкам, теперь и этого нет – саночки закончились, а если остались одни на целую квартиру, то на них везут чайник или кастрюлю с водой. Только чайник или кастрюлю, на ведра сил уже не хватает.

Зато хозяйничают крысы. Крысам раздолье, дело не в съеденных людьми кошках, не в отсутствии санобработки, а в том, что для крыс много еды. Они стали наглые, медлительные от своей безнаказанности и многочисленности, чувствуют себя сильнее едва живых людей. Крысы не боятся ни окриков, ни брошенных в них вещей, у людей недостанет силы убить или даже нанести увечье животному, а вот у крыс сил достаточно. И движутся они, сытые, куда быстрей голодных, истощенных людей.

Когда-то Станислав Павлович сказал, что появление крыс – это страшный знак беды. В благополучном чистом городе эти твари не водятся. Что ж, он прав, в Ленинграде беда и никакого благополучия.

Люди больше похожи на ходячие скелеты, их лица словно обтянутые землистого цвета кожей черепа, либо, напротив, одутловатые, со щелками глаз, которые иногда разлепить трудно. Это отеки из-за большого количества поглощаемой воды.

Чтобы хоть ненадолго заглушить чувство голода, многие добавляют в нее приправы, лаврушку, перец, соль и пьют. Вода проявляется страшными отеками, а потом переходит в водянку. Спасение от дистрофии и от водянки одно – еда, а ее нет. У кого-то желудки усохли настолько, что неспособны принять нормальную пищу, но чувство голода при этом не отпускает ни на миг. У других, наоборот, из-за воды растянулись и требуют, требуют, требуют…

Кто-то этих требований не выдерживает. Одни умирают, другие сходят с ума. А третьим приходится делать страшнейший выбор – решить, кого из детей спасать, а кому позволить умереть. Своих детей! Мать вынуждена приговаривать самого слабого в пользу самого сильного. Как тут не сойти с ума? Скольких матерей держало на свете только понимание, что их смерть будет означать гибель детей.

Немного легче тем, кто работает, особенно находясь на казарменном положении. Дело не в столовской баланде, которая хоть чуть, но сытней домашнего пайка. На заводах, фабриках, в действующих еще учреждениях, госпиталях есть освещение, пусть скудное, но есть. Есть хоть какое-то отопление, холодно, но не мороз, как на улице. Но главное – есть другие люди рядом, есть новости, в первую очередь с фронта. Нет такого количества крыс, туда, где много людей, крысы не лезут.

Трудней всего тем, кто все время дома.

Дрова брать больше негде, мебель сгорела, книги тоже… разбирать разбомбленные дома в надежде притащить обломок доски для буржуйки сил у большинства просто нет. Мебель в комнатах словно после бомбежки – дверцы и полки выломаны, стульев нет, они сгорели в первую очередь.

И бомбежки тоже сыграли свою роль – полы засыпаны осколками стекол, которые просто заметены в углы, чтобы не скользили под ногами, вылетевшие оконные стекла часто заменены фанерой, рубероидом или просто матрасами. Затемнения не требуется, ведь такое утепление свет не пропускает совсем. Из освещения только огонь в буржуйке и крохотный огонек коптилки.

В самом тяжелом положении старики и дети – мрак, голод и холод. А еще вши и крысы.

Счастье, если малыша удалось устроить в садик и его есть кому водить, там тоже плохо и трудно, но выжить можно. В январе многие садики и ясли перешли на круглосуточный режим, так оказалось легче и детям, и взрослым.

А вот уроки во многих школах прекратились, слишком холодно в классах, трудно добираться на занятия и возвращаться обратно, тяжело то и дело спускаться в бомбоубежища. Ученики просто не в состоянии проделывать даже небольшой путь до своей школы, но если не ходить на занятия, то и в столовой кормить не будут.

Дети, проводящие день за днем, неделю за неделей в полутьме вымерзших квартир под кучей одеял в ожидании прихода кого-то из взрослых, который принесет заветный крошечный кусочек… нет, это хлебом могли называть только в блокаду, он больше похож на оконную замазку, черен и горек на вкус. Немытые, уже не чувствовавшие укусов многочисленных вшей, забывшие, что такое нормальная человеческая жизнь, могли ли эти дети улыбаться?

Сколько их было, таких как Женька, Юрка и Павлик, у которых не осталось никого из родных и кто выживал вопреки всему, вопреки самой невозможности выжить?

Но они, как и взрослые в окопах, у станков, в госпиталях, на своих рабочих местах, знали: нужно дожить до весны, обязательно дожить назло фашистам, назло всем смертям.

Бойцы на передовой от голода падали в голодные обмороки, но приходили в себя и снова брали в руки оружие.

И этих людей, у которых даже дети борцы, немцы собирались задушить блокадой? Слабые из Ленинграда удрали при первой же возможности, сильные остались, они умирали, но никогда не заводили разговоры о сдаче города. Удивительно, но чем меньше оставалось сил, тем крепче стоял Ленинград, тем меньше было сомнений в том, что город выстоит, если останется жив хоть один человек, что блокадный кошмар когда-то кончится.

– Юр, вот я не хочу о еде думать, а думаю. Хочу думать о том, как победят проклятых фашистов, как погонят их с нашей земли, а думаю о хлебце…

– Я тоже, – вздохнул Юрка. – Представляю, как наши самолеты сбивают их самолеты, наши танки давят гусеницами их танки, как освобождают любимый Ленинград… а потом снова и снова думаю о еде.

Но, как оказалось, думал он не только о еде.

– Знаешь, если сказать, что все мои документы пропали в ЖАКТе, может, поверят, что мне уже четырнадцать?

Женька вздохнула:

– Не поверят, Юр. Справку из школы потребуют, а там есть документы. У Васи Анциферова потребовали, когда он сказал, что ему уже семнадцать, а ему было только пятнадцать.

– Так то на фронт, туда не возьмут. А на завод? Может, я такой низкорослый уродился? На завод в четырнадцать взять могут.

– А… мы с Павликом как?

– Я же буду рабочую карточку получать. И вам хлеб приносить.