Блеск шелка - Энн Перри

Анна ощущала ее как внутреннюю боль, тоску по тому, что потеряно навеки, печаль о том, чему не суждено случиться. Она почувствовала вину, потому что сама лишила себя этого – и не из жертвенного благородства, а в приступе ярости и дикого отвращения к себе за то, что позволила собой завладеть. Получит ли она когда-нибудь прощение? Анна почувствовала, как горячие слезы заливают ее лицо, а горло сдавливают глухие рыдания.

Проходя мимо гробницы Энрико Дандоло к выходу, она увидела человека с тряпкой в руке – он тщательно вытирал плевки, которыми Зоя и другие прихожане выражали свою ненависть к дожу. Человек замер и посмотрел на Анну. Их глаза встретились. Он прочел боль в ее взгляде и выглядел озадаченным.

Еще одна женщина прошла мимо и, не обращая на него внимания, плюнула на гробницу. Человек вернулся к работе – стал снова терпеливо вытирать плиту. Анна стояла и смотрела на него. У этого человека были красивые, сильные и изящные руки. Он продолжал работать, словно ничего не случилось.

Анна рассматривала его лицо, зная, что он не замечает этого, занятый делом. В чертах его лица чувствовалась сила, но форма губ говорила об уязвимости. Анне нравилось думать, что он способен легко и свободно смеяться над хорошей шуткой. Но сейчас в нем не было никакой легкости, лишь пронзительное одиночество.

Анна тоже испытывала нечто подобное. Ее терзала боль. Внешне она была не похожа ни на мужчину, ни на женщину – просто одинокий человек, которого не любит никто, кроме Бога, чье прощение она еще не заслужила.

Джулиано Дандоло вышел на свет, не замечая, что яркое солнце раскалило ступени. Он был в храме Святой Софии всего второй раз в жизни. У основания центрального купола шел ряд высоких окон, сквозь которые солнечный свет лился внутрь, заставляя все убранство собора сверкать, словно гигантский драгоценный камень.

Джулиано привык к поклонению Богородице, но тут был совсем иной тип женского начала: ему странно было воспринимать женщину как божественную мудрость. Для него мудрость была скорее незыблемым светом, но уж никак не женщиной.

Потом он увидел оскверненную гробницу Энрико Дандоло. Джулиано стоял перед ней в замешательстве, испытывая одновременно жалость – и стыд. Прибыв в Константинополь, он узнал подробности разграбления этого города во время последнего Крестового похода. Именно дож Энрико Дандоло привез четырех великолепных бронзовых коней, что теперь красуются в соборе Святого Марка в Венеции. Он также имел право первым отбирать святые реликвии, похищенные в Константинополе, включая фиал с кровью Христовой, один из гвоздей с Креста, который Константин Великий брал с собой на битвы, и многое-многое другое… И все-таки Энрико Дандоло был прадедом Джулиано. Был членом его семьи, хорошей или плохой.

Когда Джулиано стоял у могилы, кто-то, проходя мимо, плюнул на плиту с именем Энрико. На этот раз он намеренно пришел, чтобы очистить плиту, хотя бы ненадолго – до тех пор, пока следующий прихожанин не осквернит ее презрительным плевком.

Человек, наблюдавший за ним сегодня, вызвал у Джулиано странные ощущения. Он и прежде видел евнухов, и они всегда вызывали у него чувство неловкости. Джулиано сразу же понял, кто перед ним. В этом существе не было ничего мужского, но это странным образом встревожило его; в глазах, в скорбно поджатых губах евнуха Джулиано заметил невыразимую боль. На миг совершенно незнакомый, посторонний человек смог заглянуть ему в душу и увидеть там незаживающую рану.

Почему Джулиано решил вытереть могильную плиту? Он не знал своего прадеда, не испытывал к нему родственных чувств. Просто на плите было написано имя Дандоло. Этот человек был его родственником, он связывал Джулиано с прошлым. И не имел ничего общего с матерью-византийкой, которой он, Джулиано, был не нужен.

Венецианец вышел из храма и быстро пошел по улице, словно хорошо знал дорогу, хотя на самом деле не имел ни малейшего представления, куда идти, – просто взбирался на вершину холма, чтобы увидеть море. Джулиано всегда шел навстречу солнечным бликам на воде, к бескрайнему горизонту, глядя на который казалось, будто можно очистить свои мысли.

Чего он ожидал, когда наконец приехал сюда, в Константинополь? Этот город был ему чужим. Слишком восточным, слишком убогим. Джулиано мог бы возненавидеть его и, вернувшись в Венецию, изгнать из сердца воспоминания о нем. Да, именно так. Тогда бы он мог думать о матери с полнейшим равнодушием.

Джулиано вышел на небольшую площадку в стороне от дороги, где уместились бы лишь два-три человека, и стал любоваться тем, как волны втискиваются в узкий пролив между Европой и Азией. Казалось, художник небрежными мазками наносил краски на трепещущий холст. Картина была живая, она дышала, пульсировала. Теплый, чуть солоноватый бриз нежно ласкал кожу.

Город, раскинувшийся внизу, был похож на Венецию – и одновременно очень отличался от нее. Архитектура Венеции была легкой, воздушной, но все же перекликалась со здешней атмосферой. В Константинополе так же кипела жизнь, велась оживленная торговля – все, ища выгоду, продавали, покупали, оценивали. Тут так же разбирались в судоходстве, знали море в любом настроении: тихое, бурное, красивое, бескрайнее, дарившее шанс смельчакам и авантюристам.

И все же сходство было весьма поверхностным. Джулиано был здесь чужаком. Никто в этом городе не знал его, кроме недавнего знакомца Андреа Мочениго, позволившего ему жить в своей семье. Но причиной тому была доброта. Андре сделал бы то же самое для любого. Да, тут, в Константинополе, Джулиано никто не знал, и это позволяло ему расти, изменяться, вынашивать идеи, какими бы дикими и нелепыми они ни были.

Привязанность к определенному месту давала ему чувство безопасности, но сильно ограничивала. А ее отсутствие дарило неограниченные возможности, словно он мог парить высоко, заглядывая за горизонт. Однако это лишало человека корней, и в определенные моменты на Джулиано накатывало острое, почти невыносимое чувство одиночества.

Он никак не мог выбросить из головы воспоминание о страсти и горечи на лице евнуха, наблюдавшего за ним в храме Софии – Премудрости Божией. В его глазах была такая нежность, которая не давала Джулиано покоя.

Нужно побыстрее заканчивать сбор информации для дожа и возвращаться домой.

Когда наконец его старший помощник вернулся, Джулиано был готов к отъезду. Он узнал все, что требовалось. По крайней мере, так ему казалось. Но, даже когда Джулиано попрощался с семьей Мочениго и отнес свой сундук к повозке, у него в душе снова зашевелились сомнения. Он подумал, что опять убегает. Было ли ощущение завершенности, которое он испытывал, связано с тем, что он собрал всю необходимую дожу информацию? Или дело в том, что он удовлетворил жажду познания – и отверг Византию?

Джулиано заставил себя выбросить эти мысли из головы. Он возвращается домой.

Путешествие пролетело незаметно, и в середине августа Джулиано стоял на палубе, глядя на родной город, который, казалось, плыл по водам лагуны. О Византии у него остались яркие воспоминания как о многоцветной мозаике на потолке какого-нибудь богатого дома: с вкраплением золота, но слишком высоко и далеко, чтобы можно было рассмотреть ее подробно. В памяти остались лишь мимолетные впечатления, множество крошечных, прекрасных граней, находящихся за пределами его понимания.