Есть, молиться, любить - Элизабет Гилберт

Сегодня утром, попытавшись уйти в медитацию спустя примерночас горестных размышлений, я сосредоточилась на новой мысли: сочувствие к себе.Я попросила свое сердце помягче оценивать работу ума. Чем считать себянеудачницей, не лучше ли просто смириться с тем, что я всего лишь человек, нехуже и не лучше остальных? Мысли появлялись, как всегда — ничего, пусть будеттак, — но сопровождающие их эмоции тоже не замедлили себя ждать. Нахлынулоразочарование, тяга к самобичеванию, злость и одиночество. Но потом в недрахмоего сердца зародилась горячая реакция, и я сказала себе: «Я не стану судитьтебя за эти мысли».

Ум попытался протестовать: «Да, но ты же полная неудачница,ничего не добилась и никогда не добьешься…»

И вдруг будто лев зарычал в моей груди, заглушая всю эту болтовню.Внутри меня раздался рев, которого я никогда прежде не слышала. Незамолкающийутробный рык прозвучал так громко, что я невольно зажала рукой рот — боялась,что он сам откроется и выпустит этот звук наружу, сотрясая фундаменты домов досамого Детройта.

Вот что рычало мое внутреннее Я:

ТЫ ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КАК СИЛЬНА МОЯ ЛЮБОВЬ!!!!!!!!!

И, заслышав этот рык, вся трескотня, все негативные мыслиразлетелись, как птицы, убежали, как зайцы и антилопы, трясясь от страха.Наступила тишина. Интенсивная, дрожащая, благоговейная тишина. Лев в гигантскойсаванне моего сердца удовлетворенно обозрел свое притихшее королевство,облизнулся, приоткрыв гигантскую пасть, закрыл желтые глаза и уснул.

И в этой царственной тишине я наконец начала медитировать наБога — и вместе с Богом.

У Ричарда из Техаса забавные привычки. Когда мы пересекаемсяв ашраме и по моему рассеянному лицу видно, что мысли мои далеко-далеко, онспрашивает:

— Как там Дэвид поживает?

— Не твое дело, — огрызаюсь я каждый раз. —Ты не можешь знать, о чем я думаю.

Но, конечно, он всегда оказывается прав.

Еще он подкарауливает меня на выходе из зала для медитаций:ему нравится смотреть, какой у меня безумный и одуревший вид, когда я оттудавыползаю. Будто я сражалась с аллигаторами и призраками. Ричард говорит, чтоему еще не приходилось видеть человека, который так отчаянно боролся бы ссобой. Не знаю, так ли это, но ощущения, обуревающие меня в темном зале длямедитаций, порой бывают очень интенсивными. Самый мощный опыт — это когда мненаконец удается отбросить последние из страхов и позволить каскаду энергиивысвободиться и подняться по позвоночнику. Я удивляюсь, что когда-то считала кундалинишакти всего лишь мифом. Когда эта энергия проходит сквозь меня, она урчит, какдизельный мотор на низком ходу, и просит меня лишь об одном: не могла бы явывернуться наизнанку, чтобы легкие, сердце и внутренности остались снаружи, авсе мое существо заполнила бы Вселенная? И эмоционально я не могла бы проделатьто же самое? В этом штормовом пространстве время путается, и я — онемевшая,оглушенная, растерянная, — попадаю в удивительные миры и переживаювсевозможные интенсивные ощущения: жару, холод, ненависть, страсть, страх… Акогда все заканчивается, дрожа поднимаюсь на ноги и вылезаю на свет Божий в жуткомсостоянии: голодная как волк, с пересохшей глоткой и либидо, как у моряка втрехдневную отлучку. А Ричард обычно поджидает меня у выхода, готовыйрасхохотаться, и вечно дразнит одними и теми же словами, увидев мое ошарашенноеи измученное лицо:

— Ну что, Хомяк, думаешь, у тебя когда-нибудьчто-нибудь выйдет?

Но после сегодняшней медитации, когда я услышала львиный рык— ТЫ ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КАК СИЛЬНА МОЯ ЛЮБОВЬ, — я выхожу, каккоролева воинов. И не даю Ричарду задать свой обычный вопрос, а сразу же смотрюему в глаза и отвечаю:

— У меня все получилось, мистер.

— Посмотрите на нее, — говорит Ричард. — Этонадо отпраздновать. Пойдем, Хомяк, отведу тебя в деревню, угощу кока-колой.

Индийская кока-кола похожа на обычную, но в ней примерно вдевять раз больше подсластителя и в три — кофеина. Думаю, амфетамины в нее тожедобавляют: у меня от нее в глазах двоится. Пару раз в неделю мы с Ричардом идемв деревню и выпиваем одну бутылку колы на двоих. После натуральнойвегетарианской еды из ашрама это поистине радикальный опыт. Главное — никогдане касаться бутылки губами. У Ричарда есть весьма разумное правило насчетпутешествий в Индии: «Ничего не трогай, кроме себя». (Кстати, эта фраза тожебыла одним из альтернативных названий для моей книги.)

В деревне мы следуем нашему излюбленному маршруту:обязательно заходим в храм и здороваемся с мистером Паникаром, портным, которыйпожимает нам руки и говорит: «Карашо пожаловать!» Смотрим, как толкаются наулицах коровы, радуясь своему священному статусу (по мне, так онизлоупотребляют своей привилегией: ложатся посреди дороги, лишь бы все поняли,что корова — животное священное); как чешут за ухом собаки — с таким видом,будто им невдомек, как они вообще тут оказались. Женщины заняты дорожнымиработами: таскают булыжники под палящим солнцем, машут отбойными молотками,босиком, неуместно красивые в изумрудных и рубиновых сари, ожерельях ибраслетах. Они одаривают нас ослепительными улыбками, совершенно непостижимыми,на мой взгляд, — как можно быть счастливым, выполняя столь тяжелую работув столь жутких условиях? Как они не падают в обморок, не умирают черезпятнадцать минут этой парилки с кувалдами в руках? Спрашиваю об этом мистераПаникара, и тот отвечает, что так уж у деревенских заведено: в этой части светалюди рождаются для тяжкого труда, и это все, что они знают.

— Да и к тому же тут долго не живут, — спокойнодобавляет он.

Это бедная деревня, но не нищая по индийским стандартам;близлежащий ашрам, его благотворительность и деньги западных туристов делаютсвое дело, и разница очень ощутима. Правда, покупать тут особенно нечего, хотянам с Ричардом нравится заглядывать подряд во все лавчонки, торгующие четками истатуэтками. Торгуют здесь ребята из Кашмира, весьма хваткие продавцы, вечнопытающиеся навязать нам товар. Один из них на днях привязался ко мне: мол, нехочет ли мадам купить замечательный кашмирский ковер для дома?

Ричарда это развеселило. Среди прочих прико??ов он не прочьпосмеяться над тем, что мне негде жить.

— Не перетрудись, братец, — говорит он продавцуковров. — Старушке некуда твой ковер положить.

Продавца из Кашмира это ничуть не смутило.

— Но она могла бы повесить его на стену.

— Видишь ли, — продолжает Ричард, — у нее истен-то нет.

— Зато у меня храброе сердце! — пищу я в своюзащиту.

— И куча других благородных качеств, — добавляетРичард, в кои-то веки бросая мне кость.

Однако самую большую трудность в ашраме для меняпредставляет не медитация. Да, медитировать трудно, но не смертельно.Существует кое-что и посложнее. Самое убийственное — это то, чем мы занимаемсякаждое утро после медитации и до завтрака (не представляете, как долго здесьтянется утро): мантра под названием Гуруджита. Ричард зовет ее просто «Джит». Уменя с этой мантрой большие проблемы. Она мне совсем не нравится и никогда ненравилась с тех пор, как я впервые услышала ее в ашраме в Нью-Йорке. Всеостальные мантры и гимны нашей йогической традиции я очень даже люблю, ноГуруджита… она такая длинная, занудная, усыпляющая и невыносимая. Естественно,это мое личное мнение; я знаю людей, кому она якобы нравится, хоть и в толк невозьму, как такое возможно.