Хроники пикирующего Эроса - Анна Яковлева

Бабушка моя, большая любительница чтения — эта привычка осталась у неё ещё после гимназии, — нередко забывалась за книжкой, а я, совсем девчонка, глядя на неё, невольно думала: зачем она столько читает? ведь она старая, ей это уже не пригодится… Я никогда никому этого не высказывала, но теперь мне нестерпимо стыдно за те свои мысли. А блогерше не стыдно. Ей — отлично, вот только в молодую головку не приходят простые мысли. Тебя от старух-уродин отделяет лет пятнадцать всего, и новая поросль, уже наступающая тебе на пятки, будет так же видеть тебя совсем скоро: ей уже ничто не поможет, скажут они, а туда же, массажи, кремы, фу, какая гадость эта ваша гнилушка, бабушка-старушка…

Мою маму-красавицу, пользовавшуюся большим вниманием поклонников, впервые назвали «пожилой женщиной» в сорок три — видимо, такие же, как вы. И это было пережито ею тяжело. Но до настоящей, не по вашим меркам старости она не дожила: скончалась в пятьдесят один год, от врождённого порока сердца.

Да, в Европе ХХ и ХХI века привилегиями пользуется юность. Однако так было не везде и не всегда. На Дальнем Востоке старость порой и сегодня ещё почитается гораздо в большей степени, чем на Западе, а в неиндустриальных обществах пожилые женщины вообще обладали совсем иным, высшим статусом. Социологи пишут: «Общества различаются по тому, насколько уважительно они относятся к старости. Во многих аграрных обществах, включая императорский Китай, пожилые люди пользовались особым почётом и уважением. У жителей Северной Бирмы долгая жизнь почиталась за привилегию, дарованную тем, кто вёл праведную жизнь в предыдущей инкарнации. Люди выказывали уважение к пожилым тем, что старались не наступать на их тень. Молодые женщины искусственно „старили“ свою внешность, поскольку почёт и привилегии были связаны с возрастом».

А когда, собственно, начинается старость? Из дневника священника, прадеда моей подруги: «Невеста была уже немолода, ей шёл двадцать пятый год…» Из записок шестнадцатилетнего Пушкина: «В комнату вошёл старик лет 30» (это был Карамзин). У Тынянова читаем: «Николай Михайлович Карамзин был старше всех собравшихся. Ему было тридцать четыре года — возраст угасания». Современные же учёные полагают, что возраст начала старения присутствует уже в оплодотворённой клетке.

Но в обыденном сознании правит бал ювенильность: она наделяется всеми мыслимыми достоинствами только за то, что ювенильность. А женщинам в возрасте общественное мнение склонно приписывать набор негативных черт: они и некрасивы, и склочны, и неумны.

Одна девушка приревновала ко мне молодого и пылкого мужчину. Она искренне недоумевала, как такиемогут быть ему интереснее её, двадцатилетней. Он был умён, он ответил, что, конечно, такиеженщины гораздо интереснее юных — если они развивались, а не глядели всю жизнь в зеркало, любуясь собой.

Вы, г-жа блогерша, думаете, что ваше молодое тело — это ваша заслуга? Вы ошибаетесь. Гордиться можно тем, что заработано трудом, т. е. самой. А молодость даётся нам даром и потому — не заслуга, как и старость — не порок. Просто меняется мода. Судя по скульптуркам «первобытных Венер», идеалом красоты тогда считались именно те особенности женского тела, не стеснённого ни корсетом, ни бюстгальтером, много рожавшего, а значит, не слишком юного, что вас так покоробили в бане. У античной Венеры или Афродиты бёдра совсем не из набора 90–60—90. Рубенсовские женщины вам, конечно, тоже претят, куда им до вас с их животами со складками и огромными грудями — ну точно пожилые, старичьё, зачем их только в художественных галереях держат. У Пушкинской Натали оказываются чрезмерно покатые плечи, но ей не приходило в голову подкладывать в эти места под платье искусственные «плечики» — а вот же, «чистейшей прелести чистейший образец». В начале ХХ века у высших и средних классов в моду вошла чахоточная бледность, именовавшаяся «интересной бледностью», а также безгрудость — вряд ли вы согласились бы выглядеть красавицей этого времени. Официальные образы полнотелых работниц в красных косынках и тяжелобёдрых фрау 1930– х — 1940– х вам, разумеется, тоже не по нраву. Образ подростка Твигги 1960– х покажется вам вовсе не женственным. Выходит, вы признаёте только свои и подобные им формы — образ модели на нынешнем подиуме, именуемый модельерами «вешалками», которые лет через двадцать, а тем более через сто будут считаться уродливыми у ваших дочерей, внучек и правнучек.

Ну, скажете вы, это когда будет, а сейчас красавица — я. Увы, огорчу вас и тут. В клубе, на светской тусовке, именно вашей ровеснице, разоткровенничавшись, двадцатипяти-двадцативосьмилетние джентльмены поведали о том, что двадцать пять для женщины — это уже старость. Состоятельным джентльменам интереснее пятнадцати— семнадцатилетние. Ну, восемнадцатилетние, но это уже крайняк. Девушка была шокирована и плачет до сих пор, а ей уже за тридцать.

Молодость — быстротекущая пора. Как же вы собираетесь жить дальше — в тридцать, в сорок, в пятьдесят и — страшно вымолвить — в шестьдесят и семьдесят? Станете всеми средствами возвращать утраченные с возрастом, но модные в период вашей молодости формы? Обречёте себя на инъекции ботокса, беспрестанные пластические операции, чтобы и в семьдесят выглядеть как девочка? Или будете перекраивать себя по каждой новой моде? Посмотрите тогда на тех наших актрис, которые панически бояться стареть: лица — как маски, глаза из-за утянутой кожи — как щёлки.

Как-то впереди меня шла девочка: на шпильках, девчоночья причёска-хвост, мини-юбка — она привлекала всеобщее внимание. Я обогнала её и обернулась: неподвижная маска вместо лица, а главное — глаза выдавали её с головой. Ей было лет семьдесят, и стало за неё страшно неловко: смешная старуха изображает юную прелестницу, но думает при том, что прелестница и есть. Нет, недаром же высказывались об этом киники. Перефразируя (у них речь шла о мальчиках), скажу: женщина! взрослея, перестань изображать девочку.

Мой любимый митрополит Антоний (Сурожский) говорил: «да: я — это моё тело, равно как и моя душа. И человека можно рассматривать только в целостности. Поэтому когда мы смотрим на тело, мы смотрим на него с благоговением. Мы видим его со всем страданием и всей радостью, всей тайной жизни, какая была в этом человеке. Тело можно бы назвать видимым образом невидимого».

Вы гордитесь своей тугой попкой и грудью торчком? Добрый совет: найдите что-то менее скоропортящееся. Это я вам как женщина женщине говорю.

Ещё отец уверял меня, девочку: у женщин, говорил он, от природы руки предназначены для пришивания пуговиц. А когда уже я показывала своему пятилетнему сыну, как следует делать уборку квартиры, он заявил, что женщины от природы лучше приспособлены для мытья туалетов и полов. Когда я, еще девчонкой, училась водить машину, говорили: ты что, это занятие не для дамы. И когда брат обучал меня приёмам самообороны, очень мне пригодившимся в дальнейшей жизни, окружающие причитали: не женское это дело… То есть такое вот «женское дело», а такое — «неженское». Глазами многих мужчин, начиная с детства.

«Неженское дело» — так говорят почему-то чаще всего о занятиях серьёзных, солидных, считающихся «историческими»: власть, царствования, войны, политика. «Неженским делом» до сих пор в России, несмотря на практическое опровержение таковых убеждений, молчаливо или вслух считаются занятия наукой, управлением и, конечно, силовыми видами спорта — вообще занятиями, требующими воли и профессионализма. Странно, во-первых, что «неисторическими», не важными, «тыловыми» считаются занятия, без которых «линия фронтов» вообще была бы невозможна, во-вторых — что практика, оказывается, не критерий истины…