Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

– Сколько вам лет?

– Я не знаю.

– У меня есть ваше личное дело. Вам девяносто три года.

– Девяносто три? Ну хорошо.

– Вы прослушали инструкцию во втором отделе?

– Простите?

– Вы должны рассказать Чрезвычайной комиссии о последнем дне вашей жизни.

– Кому я что должен, всем все прощаю.

– Не понимаю.

– Если кто ждет от меня чего-то и ненавидит меня за это, я им прощаю.

– Ваши показания очень важны. Вы на сегодня старейшая жертва военного конфликта. Постарайтесь вспомнить ваш последний день во всех подробностях.

– Почему у меня нет мизинца?

– Напоминаю вам: вы не имеете права задавать вопросы. У вас отрезали мизинец, потому что не могли снять с него перстень. А портрет вашей жены Маргариты, что был при вас, не тронули.

– Вы все знаете, батоно. Зачем же вы спрашиваете?

– Поймите, пожалуйста, Чрезвычайная комиссия временно работает в вашем регионе и собирает информацию о военном конфликте.

– А что вы потом делаете с этой информацией?

– Я передаю ее в четвертый отдел.

– Маргарита, любовь моя. Я хочу видеть Маргариту.

– Пожалуйста, отвечайте на вопросы. Вы меня со всем замучили. Подумайте, вам еще столько отделов проходить!

– Какие отделы? Что? Я не понимаю.

– Ну, вы встретитесь с сотрудниками нескольких отделов, а потом в седьмом отделе вам сотрут память, и…

– Зачем стирать мою память, батоно? Я и так ничего не помню.

– Это безболезненно. Вы же сейчас ничего не чувствуете.

– Я люблю. Запишите: я люблю.

6

В один из воскресных дней мы с Эстате выехали в деревню под Тбилиси. От нее до зоны конфликта – всего несколько часов. Отпевали покойника в такой маленькой церкви, что его ноги торчали наружу. Пошел дождь, и женщины сомкнули над ногами черные зонты. Мы с Эстате пели у входа. Вода затекала нам в рот.

Начали выносить гроб. Эстате засуетился, желая помочь. Мужчин было мало. Мертвец был в белом костюме, как жених, и в черных туфлях. Лицо его – под белым полотенцем.

Женщины зарыдали хором и обступили гроб. Они подталкивали девушку в черном, с крестом на груди, жену, наверное, или невесту. Они заглядывали ей в лицо и ждали, когда она закричит. Хору нужен был солист. Она молчала и портила этим все горе.

Процессия в черном с мертвецом в белом стала спускаться по горе к кладбищу. У разрытой ямы стояла машина, на ее капоте – две бутылки вина и хлеб. Гроб поставили наземь, и женщины завыли в последний раз. А девушка – опять ни звука.

И тогда старуха в черном, с кривыми пальцами сорвала с лица мертвеца полотенце.

Я понял, что падаю, я понял, что кричу. Эстате держал меня за ребра, а я кричал и бился в его руках.

У мертвеца было страшное лицо. Пуля прошла через глаз.

Под гроб просунули веревки и стали опускать его в яму. Старуха с кривыми пальцами бросила первую горсть земли и пошла по горе вниз, не оборачиваясь. Девушка – жена или невеста – будто очнулась и теперь рвалась к яме, где исчезал под землей гроб. Ее крест болтался на груди. Мужчины отпивали из стаканов и выплескивали вино на могилу. Вино смешивалось с каплями дождя.

Нельзя поддерживать друг друга, выходя с кладбища. Я шел один по мокрой траве. Эстате шел рядом, молчал и, наверное, чувствовал себя виноватым. Я сказал ему, что хотел бы вернуться в Тбилиси сразу, не дожидаясь свадьбы. Он начал расспрашивать насчет машины, но ничего не достал. Люди, с которыми мы приехали на похороны, были приглашены и на свадьбу, а больше машин не было.

Невеста втягивала живот, как Аннушка, когда вставала вместе с женихом выслушивать тосты. Я немного пришел в себя. Я заметил за длинным столом лица, знакомые с похорон. Старуха в черном, с кривыми пальцами сидела напротив и пила не хуже тамады.

Не было возможности поговорить с Эстате. Он развлекал сидящих вокруг женщин. Эстате всюду находил женщин, готовых прижать его лысую голову к своей груди. Ему за это часто попадало. Обсуждал он обычно две темы: был ли Горбачев американским шпионом и можно ли мужчине танцевать ламбаду. И женщины расстегивали кофточки, задыхаясь от смеха.

Я хотел спросить Эстате, думает ли он, что я убийца? Странное совпадение, не правда ли? Пуля – в глаз. Почему мысли мои извилисты, как улицы в Тбилиси? Виденья мои зыбки, как сны, мечты или воспоминания. Зачем я пишу оперу? Почему я сплю с женщиной, которую не люблю?

Нас было много в машине по дороге в Тбилиси, и я молчал, а патруль останавливал нас тут и там, и проверял документы, и обрывал мои мысли. Я хотел говорить об опере. Я оглядывал патрульных с автоматами наперевес. Кто следующий, а? И потом, когда я пробрался к Жужуне и она открыла свои амбразуры, я хотел только, чтоб меня выслушали. А Жужуна сказала, что любит меня, и я опять замолчал, глядя в окно.

Я никогда не говорил тебе этих слов, Ия. Я пишу оперу для тебя.

7

После похорон воина, погибшего от пули в глаз, я не писал несколько дней. Однако очень скоро я сумел убедить себя, что я ни в чем не виновен. Произошло случайное совпадение, вот и все. Я не имею и не могу иметь отношения к смерти парня на войне.

И я продолжил свою работу. Я возвращался от Жужуны за полночь и ждал, пока небо станет светлей. Я смотрел из окна на то место между восьмиэтажками, где должен был появиться серый кусок неба. Я не мог работать по ночам, потому что свечи, припасенные с зимы, расплавились от жары.

Потом я поднимался в бабкину квартиру и проигрывал то, что написал. Нанули гостила в деревне у родственников отца – они ее подкармливали, я думаю, – и я был один. Кто-нибудь из соседей обязательно стучал мне в дверь. Либо говорил, что нельзя играть, потому что у кого-то на каком-то этаже горе и все слышно, либо, наоборот, просился послушать.

Я любил, когда приходила Аннушка. Прямая спина и бюст под подбородком, будто она держит его на подносе. Аннушка садилась со мной рядом, а маленькая Анна стояла возле пианино и следила за моими пальцами. Глаза маленькой Анны трепыхались за стеклами очков, как рыбки в аквариуме. “Ах, – говорила Аннушка, – я забываю, что война. Играй, играй! Господи, что люди делают? Что им не нравилось? Ведь как мы жили при Союзе? И мясо было, и масло, и у всех в доме пианино было. Мы с мужем ходили в оперу раз в неделю, раз в неделю! И в театр…”

Мне нравилось, как Аннушка пахнет. Я преклонялся перед ней за то, что она красивая, несмотря на свой возраст, несмотря на войну. И я не знал, как выразить это. Иногда, на богатых похоронах, я просил, чтобы мне вместо денег дали цветы. Я приносил их Аннушке, и ее глаза наполнялись слезами. “Ах, – говорила Аннушка, – ах!” А я молчал.

Я умею выражать себя только в музыке.