Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

Они появляются около двух, когда жара становится нестерпимой. Местные мальчишки выскакивают из зарослей, как молодые кабанчики, и бросаются к морю. На худых фигурках — заношенные, изъеденные морской солью плавки.

Один из них, самый маленький, иногда отстает от группы, идет к нам, останавливается, присаживается на корточки и сидит, слегка покачиваясь, будто большое яйцо.

Скорее всего, он хочет денег, как те ребята, которые ныряют в порту, когда приходят паромы из Дубровника. Сколько ему лет? Семь, максимум восемь. Его вьющиеся волосы, спутанные от соли, напоминают козий мех. Мне кажется, что сегодня он подошел к нам ближе обычного. Смотрит на нас большими, как две блестящие черные пуговицы, глазами. Я засыпаю, просыпаюсь. Ребенок все еще тут. Мои ноги слегка разведены в стороны… он смотрит на треугольник бикини, на припухлость лобка. Я сдвигаю ноги, поправляю купальник. И откуда он здесь взялся?

Теперь он стоит по пояс в воде, замер, смотрит на волны вокруг себя. Не понимаю, что он делает. Вдруг он резким движением погружает руку в море, пытается схватить рыбу. Диего идет к скалам. Ребенок поднимает взгляд от воды.

Остальные мальчишки окружили Диего, рассматривают фотоаппарат. Их слишком много, они толкаются, тянут руки. «Будь осторожен, — сказала я Диего, — того и гляди стащат твой фотоаппарат или бросят объектив на песок, просто так, шутки ради». Но Диего не боится, хотя как минимум двое в этой компании — достаточно взрослые, коренастые парни, с хорошо обозначенной мускулатурой. У одного из них на лице красное пятно, как от соуса, у другого — у единственного из всей компании есть ласты, черно-желтые, — точно такие были у одного французского туриста, он долго искал их перед отъездом. Парень не плавает, но и не снимает ласты — смешно ходит в них по камням, как пингвин.

Диего фотографирует у скал группу этих ребят, я вижу, как они позируют и дурачатся. Тот маленький, кажется, сам по себе, никто на него не обращает внимания. Он все еще в воде, неподвижный, как столб. Все остальные собрались вокруг Диего. Я вижу, как он присел на песок — Христос, окруженный кучкой жалких апостолов… Снял объектив, что-то объясняет, не знаю, правда, на каком языке. Фотоаппарат болтается теперь на шее у парня с красным пятном, он фотографирует. Диего смеется.

Возвращается ко мне. На загорелом лице играет улыбка. Убирает фотоаппарат в кожаный чехол.

— Они меня не отпускали.

— Снял что-то интересное?

— Не знаю.

Он никогда не знает, хорошие ли получатся снимки. Один интересный кадр, всего один, стоит рулонов изведенной пленки. Когда он снимает, он видит все наоборот: то, что кажется ему шедевром, потом оказывается хламом. Красота возникает неожиданно, как всегда в этом мире.

Вечером следующего дня ребенок снова на прежнем месте. Диего загорает под лучами заходящего солнца. Он любит такое солнце, потому что оно красное, потому что оно кроткое, как и все, что вот-вот угаснет. Диего снял солнечные очки, чудесный вечерний свет ласкает его лицо. Он бесшумно, как змея, подползает к чехлу, достает фотоаппарат и наводит объектив.

Ребенок сидит в своей обычной позе, как яйцо. Я не заметила, когда он появился, еще недавно его не было. Он появился вместе с этим угасающим светом, выскочил из кустов, как заблудившийся ягненок. Диего подползает к нему, подтягивается на локтях. Теперь ребенок стоит в море, занят своим делом. Пытается поймать рыбу голыми руками, ладошка в воде, словно клюв голодной птицы. Диего щелкает затвором фотоаппарата… всего одно мгновение. Мальчик схватил рыбу, в то самое мгновение он ее и схватил. Я вижу эту фотографию: мальчик-чайка и рыба, парящая в воздухе, в лучах заходящего солнца. Может быть, этот снимок и есть неожиданная красота.

Всего миг — и рыба снова нырнула в глубину, а мальчик убежал. Солнце зашло, небо стало матовым, однотонным, казалось, что солнца на нем не было никогда.

Я вижу, как Диего падает навзничь, тяжело дышит, сжимая свою «Лейку», и думаю, что иногда спускается ангел, который сожалеет о нас, о том, что уплывает из рук и не остается в глазах.

Настанет день, когда Гойко, глядя на эту фотографию, скажет: «Теперь я знаю, что такое искусство… — И, переведя на меня затуманенный, проникнутый пониманием взгляд, добавит: — Это Бог, который тоскует по людям».

Гойко вот уже несколько дней где-то пропадает, спускается к морю только к вечеру. Вечно у него какие-то отговорки: то дела в старом городе, то голова болит от солнца, то стихи приходят на ум. Наверное, устал от нас. Наверное, ему с нами скучно. Его мокасины от «Dior» окончательно превратились в стоптанные тапки; заметно почерневшие белые брюки спереди поблескивают масляными пятнами. Отпуск подходит к концу.

Постепенно мы возвращаемся к обычной жизни. Диего звонит из гостиницы в Рим, разговаривает с Дуччо — на следующей неделе нужно сделать два фоторепортажа. Я начинаю укладывать чемодан. Гойко ни с того ни с сего спрашивает:

— Почему у вас до сих пор нет детей?

Ветер приносит мелодию скрипки. Гойко встает и уходит туда, откуда она звучит. Возвращается, напевая. Походка у него шаткая — пропустил пару стаканов в компании друзей — студентов музыкального училища из Сараева. Группа музыкантов разместилась у самой кромки воды, в бывшей казарме егерей, большом, полуразвалившемся доме, окруженном темной, как скалы, каменной стеной.

Когда меняется ветер, оттуда, из старого дома, доносятся звуки настраиваемых инструментов. Готовятся к концерту, как сказал нам Гойко.

Этот ребенок, он искал нас — будто почувствовал, что мы скоро уезжаем. Он появляется в шумной ватаге мальчишек, как обычно, дичится, рассматривает нас издалека.

Поднялся ветер. Около двух мы с Диего идем к палатке, где можно перекусить под навесом. Берем огурцы, сыр.

Ромка навеса хлопает на ветру, навес раскачивается. Ветер усилился, высокие крепкие волны разбиваются о берег.

Мы возвращаемся за вещами: ветер унес пляжные полотна на скалы. Хорватская кепка тоже слетела. Спешим в гостиницу.

Этот крик мы могли бы и не услышать — шум ветра был таким сильным, будто бежало стадо бизонов. Ветер нес белый песок, кружил его по тропинкам. Еще немного, и мы поднимемся в город, вот-вот покажутся дома, кусты диких гераней, желтая стена рыбного рынка. Еще несколько шагов, и мы никогда не услышим этот крик: «Анте! Анте!»

Там, внизу, мальчишки мечутся у темной кромки моря, выкрикивая это имя. Одно мгновение — и Диего устремляется к ним, босой, катится вниз по камням, выбирает кратчайший путь, прыгает по скалистым уступам. Я вижу, как его пятки мелькают на берегу. Не останавливаясь, он бросает на гальку рюкзак и фотоаппарат:

— Подожди!

Но куда там, когда я добегаю до пляжа, голова Диего, маленькая, не больше птичьей, подпрыгивает на волнах далеко в море. Мальчишки, молчаливые и растерянные, сбились вокруг меня, как овечки. Я тоже молчу. Где же самый маленький, тот, что вечно сидит, обняв колени, и раскачивается на пятках? Ищу его глазами и знаю, что не найду.