Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

Жалость умирает с первым убитым тобой человеком…

Тот снайпер тоже умер, потому и улыбался.

На обратном пути звоню Джулиано. Иду, прижав к уху мобильный телефон, закрыв другое ухо рукой, — здесь оживленное движение, на улице очень шумно.

— Привет, любимый.

— Привет, любимая.

Прошу его поменять билеты на обратный рейс, мы хотим вернуться раньше. Он говорит, что попробует.

— Разве вы не хотели поехать на море?

— Погода плохая, еда скверная, Пьетро жалуется.

Неубедительные доводы, мелкие, как страх в моем сердце.

Джулиано это чувствует, повисает пауза.

— Джулиано?

— Я здесь.

«Подожди…» — думает он, я знаю; я вижу его лицо, его глаза, слегка прищуренные, знаю, какое выражение лица бывает у него, когда он думает обо мне.

— Где ты сейчас?

— На улице.

— Что там… что ты видишь перед собой?

Не понимаю, о чем это он.

— Дорога грязная, много машин, витрина с сотовыми телефонами, булочная… памятная доска с именами погибших…

— Не спеши уезжать, не убегай.

Прощаемся с Гойко на пороге гостиницы, смотрю куда-то в сторону. Он чувствует мою отстраненность, закрытость.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— Какие планы на завтра?

— Поспим немного.

Поворачиваюсь и чувствую, как в спину впивается его властный, пронзительный взгляд.

Пьетро жадно пьет воду прямо из пластиковой бутылки. Переводит дух. Мы включаем телевизор, он хорошо ловит только один канал, немецкий. Идет игра, мы видели ее и в Италии — так называемая форматная программа, подходит для любой страны — те же кнопки, те же шкатулки с деньгами.

Мы лежим на кровати, без всякого интереса смотрим на этот светящийся квадрат, в котором двигаются и смеются какие-то люди, мелькают бутафорские монеты — большие и блестящие, словно из сундука пирата.

Я никогда не смотрю таких игр. Но сейчас это именно то, что мне нужно, — эти мелькающие кадры помогают расслабиться, возвращают в настоящее.

Однажды я спросила Диего, что он чувствовал в юности, когда пробовал героин.

«Мерзкая рожа казалась вполне приличной, стадион «Марасси» выглядел, как Маракана в Бразилии, моя «веспа» мчалась не хуже «харлея дэвидсона»… Я смирялся с этим миром, только и всего».

Смотрю на экран, картинки мелькают, не затрагивая ни ум, ни сердце… и вскоре я уже ни о чем не думаю. Голова моя свободна, окутана туманной полудремой.

Пьетро сползает вниз, устраивается на своей половине, обхватывает подушку. Я выключаю телевизор, комната погружается в темноту. Нога Пьетро касается моей, странно, что он не отдергивает ее. Что с ним сегодня? Мне кажется, сегодня он какой-то другой, не такой бешеный, как обычно.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем, мам.

Голос у него совсем не сонный. Вижу в темноте его голову, протягиваю руку, глажу его по волосам. Дома он оттолкнул бы меня, отстань дескать, но сегодня ночью здесь, в Сараеве, ему нужна моя нежность. Незаметно он придвигается ближе, сворачивается клубочком, прижимаясь к моему животу. Обнимаю его, как обнимала раньше, когда он был маленьким и беззащитным. Мне кажется, он взволнован событиями сегодняшнего дня, растревожен этим городом, где он родился, как он считает, по стечению обстоятельств, поскольку его отец был фотографом и много ездил по миру. Дыхание у Пьетро становится ровным, наверное, уснул.

Незадолго до смерти мама рассказала мне свой сон. Ей приснилось, что я снова внутри ее. Сон был таким явственным, что утром она никак не могла прийти в себя. Она лежала чуть ли не на смертном одре и трогала свой живот, отказываясь верить, что он пуст.

— Какая глупость! — сказала я, не понимая, что этими словами причиняю ей боль.

А потом нечто похожее случилось и со мной. Пьетро был маленький, у него начался гнойный отит, поднялась температура.

Всю ночь я держала на руках ребенка, пылающего в жару. В какой-то момент задремала. Мне приснилось, что я рожаю — рожаю своего сына. Не было ни боли, ни крови. Я проснулась от собственного крика.

Джулиано включил свет, глаза испуганно бегают.

— Что, что случилось?

Пьетро спал, температура начала спадать.

— Сон приснился, — успокоила я мужа.

— Страшный?

— Завтра расскажу.

Сегодня мой взрослый сын спит рядом со мной. Сегодня в этой гостинице, в бледном свете фонаря, проникающем в комнату через окно, я боюсь услышать то, что может поведать нам Сараево своим тихим голосом. Прислушиваюсь к дыханию Пьетро.

— Наверное, когда-нибудь я расскажу ему все, — прошептала я в тот раз Джулиано. — Расскажу, что не я его родила.

В Дубровнике солнце плескалось в каждой частичке неба, расплавленное золото стекало на красные черепичные крыши старого города, на белое ребро крепостной стены. Мы зачарованно смотрели на причал. Наконец-то настоящий отпуск — первый за долгое время.

Спускаемся на автомобильную палубу забрать машину. Кормовые ворота парома открылись, и в нос с силой ударила вонь моторного топлива, принесенная вместе с черным дымом. Гойко ждал нас. Белые брюки, солнцезащитные очки, загорелое лицо. Одной ногой упирается в толстый канат для швартовки кораблей — помогает машинам съезжать с парома, знаками показывает, как выровнять колеса, и одновременно болтает со стоящим рядом офицером в белой форме.

Диего высунулся из окна машины и громко свистнул, вставив в рот два пальца.

Гойко обернулся, широкая, во весь рот, улыбка обнажила кривые зубы — ни дать ни взять треснувший перезрелый арбуз. Подбежал к нам, с кошачьей ловкостью перепрыгивая через капоты впередистоящих машин. Прижал к груди голову Диего, вопя от радости. Целует, смотрит на него, снова целует. И снова орет:

— Dobro došli, Diego! Dobro došli!

Подходит к моему окну. Я пытаюсь увернуться от этого натиска, но он буквально вытаскивает меня из салона автомобиля, как щепку:

— Dobro došli и Hrvatsku, красавица!

Гойко садится за руль, и мы съезжаем на берег. А потом мы с ним бродим, обнявшись, как брат и сестра после долгой разлуки, по улочкам, бегущим к морю. Гойко выбрал для меня кепку с красно-белым флагом Хорватии. Я надела ее, посмотрелась в зеркальце: отличная кепка… я в ней выгляжу симпатичнее, моложе…

Диего от нас отстал, он фотографировал порт сверху, со старой крепостной стены. Гойко бросил на него взгляд поверх моей головы: