Чертополох и терн. Возрождение Возрождения - Максим Кантор

Томас Гоббс в «Левиафане» (1651) говорит о наличествовавшем до Вестфальского мира «природном состоянии», которое ведет к «войне всех против всех», и о том, что кладет этому конец. «Что касается обязательств одного суверена по отношению к другому, оные определяются тем законом, который обычно называют законом народов, и мне о нем не нужно что-либо говорить сейчас, ибо закон народов и закон природы суть то же самое. Каждый суверен обладает равным правом предоставления безопасности собственному народу, как и любой отдельный индивид наделен правом обеспечивать безопасность собственного тела».

Нет более мирового суверена, сотворить такового нет возможности (Данте, где твоя «Монархия»?!). Каждое государство ставит национальные интересы выше прочего – власть и деньги являются важнейшими ценностями, что может спасти достоинство человека, отождествленное с капиталом? Только закон.

Европа славна борьбой городских коммун за права. Генеральные штаты, парламенты, гильдии и цеха во времена Священной Римской империи существовали, но присутствовало нечто более значимое, нежели право гильдии – вера для простолюдина и честь для дворянина. После Вестфальского мира юрист важнее проповедника, а параграф важнее герба. Дело не в том, что свергли короля в Англии и Голландии (королевскую власть вскоре вернут), но в том, что законотворчество формирует понятие прекрасного.

В эти годы слово «права» заменяет то, что для дворян значило слово «честь», термин «парламентская ассамблея» произносят вместо словосочетания «Прекрасная дама», а вместо служения Амору служат закону и естественному праву на добычу. Люди не стали циничнее, но, прошедшие испытания долгих войн, пожелали иметь твердые, а не абстрактные объяснения того, что есть благо, как его заслужить. Закон неподвластен индульгенции (до масштабной коррупции еще далеко), и в среде голландских бюргеров достоинство связано с юриспруденцией.

Происходит неожиданная для эстетики Ренессанса (принципиальная для развития европейского сознания) аберрация – понятие «право» становится синонимом понятия «гуманизм». То, что Фичино или Пико доказывали с помощью Платона, Плотина и Евангелия, отныне каждый может объяснить с помощью параграфов законодательства. Традиция с ренессансным гуманизмом не оборвана, но приобрела новое прочтение. Суверенное национальное государство предстало ренессансным индивидуумом; существование этого независимого индивидуума обосновали Вестфальским миром; оказалось, что суверенное государство и было целью ушедшей эпохи. В суверенных национальных государствах возникает гражданско-правовая схема отношений, которую и по сию пору приравнивают к ренессансному идеалу свободы. Однако идеал ренессансной свободы воплощен в государстве, а гражданин есть функция суверенного государства. Воплощен ли ренессансный идеал индивида в персонаже, который соблюдает регламенты суверенного государства – новая эстетика национального государства должна это доказать.

Пройдет сто пятьдесят лет, и Гегель сформулирует: «Государство – это шествие Бога в мире; его основанием служит власть разума, осуществляющего себя как волю». В вестфальском миропорядке отчетливо эта мысль не звучит, но все то, что отстаивал Ренессанс (идеи разума, свободы и права), воплощено отныне не в личности, а в формах внешнего, как сказал бы Гегель, «наличного» бытия. Право и государство Гегель рассматривает как «объективный дух» – именно «объективный дух» стал героем голландской живописи: возникает невиданный доселе характер гражданина, озабоченного утверждением социальных прав. С портретов кисти Альберта Кейпа глядят люди, которые не зависят от античной гармонии, подразумевающей разнообразие; новые герои Европы представляют закон и право, возможно, лимитирующее их проявления, – оттого их характеристики, как правило, сводятся к одной черте. Роль гражданина яснее всего в групповых портретах, микромоделях государства. Групповые портреты кисти Франса Хальса показывают образ коллектива: отдельная судьба находится под охраной прав, отвоеванных общностью у внешнего мира и объективированных как духовная ценность. Групповой портрет кватроченто (см. Гирландайо, Гоццоли, Боттичелли) – это набор индивидуальностей, оспаривающих единое целое, но сомкнутый строй «Членов корпорации Амстердамских стрелков» кисти Дирка Якобса или «Групповой портрет членов стрелковой гильдии в Антверпене» Давида Тенирса Младшего – это монолитное целое. Внутри сомкнутого строя личность сохраняется, но ее многогранность не нужна или не столь заметна.

Существует картина Герарда Терборха «Заключение Мюнстерского мира» (1648), иллюстрирующая это наблюдение. Мюнстерский мир (часть Вестфальского мира, что урегулировала отношения Испании и Голландии) узаконил республику, то есть свободное развитие граждан – в отличие от колониального состояния. Терборх, мастер жанровой картины («Офицер, читающий письмо», «Визит лекаря» и т. п.), умевший передавать бытовые эмоции, написал собрание однообразных чиновников, которых обретение свободы не сделало отличными друг от друга. На картине изображено государство, получившее право, но не личность, обретшая право. Момент подписания Мюнстерского соглашения изобразил и Говерт Флинк (картина, славящая освобождение от испанского ига, подражает письму Веласкеса) – в обоих случаях важно: произведение, славящее освобождение, не представляет индивидуальность освободившегося.

Поразительно, что еще в так называемом романизме нидерландской школы, то есть в картинах, ориентированных на итальянское искусство, – Яна Госсарта, Яна ван Скорела, ван Хемскерка (за сто лет до Рембрандта и Терборха) – мы уже видим иной, отличный от итальянского, тип человека. Новый герой отстаивает свою «республиканскую» модель бытия через закон, а не эстетические ценности и самореализацию.

Можно сказать, что закон и право занимают то место в концепции развития личности, какое Ренессанс отводил humanitatis studiis.

В новый правовой идеал незаметно вторгается рынок, базируясь на естественном праве, и соседство объективного духа с торговлей не оскорбительно. Гуманисты Ренессанса думали о деньгах, но денежные соображения не были основанием для самоутверждения. Гуманизм, приравненный к естественному праву, незаметно уравнял законы рынка с принципами реализации личности. Речь идет о соблюдении правил, позволяющих развиваться торговле и, значит, гражданской свободе. В морской державе, какой стала Голландия, это означает колониализм, но не мешает представлениям о свободе. Империализм Габсбургов Вестфальским соглашением отменили – а колониализм не смущает. Это, так сказать, империализм нового типа, основанный на новом понимании гуманизма. Гуманизм = гражданский закон, обеспечивающий суверенитет коллектива = объективный дух государства = воспетый Данте имперский порядок, понятый как ступень к всемирному гуманизму. Цепочку тем легче утвердить, что речь идет о так называемом христианском гуманизме: Африка, рабами откуда начали торговать, Молуккские острова, которые колонизируют, под категорию христианского гуманизма не подпадают. Возможно, в данной схеме имеются шероховатости, но покоробят они только Маттео Пальмиери, никак не голландского бюргера и не английского купца.

3

В момент освобождения от анархической эстетики Ренессанса и появления юридического права как ее полноценной замены происходит переосмысление европейского понятия «гуманизм». Общество выбирает вместо гражданского гуманизма Пальмиери так называемый христианский гуманизм Данте – и хотя этот выбор происходит инстинктивно, силой вещей, подчиняясь попутному ветру торговли, но он будет определять развитие умов на века вперед.