Имя врага - Ирина Лобусова

Так произошло и с Нуном. Там, в кабинете следователя, он мямлил и глотал слова. А оттого самая первая битва казалась ему проигранной. Он думал, что является легкой жертвой, и не понимал, почему следователь не вызывает его на допрос.

Через неделю сомнений и мытарств по пустой камере его все-таки вызвали на допрос. Следователь был другой. Монотонным голосом, бесцветным, лишенным эмоций тоном он спрашивал его о каких-то глупостях.

Вопросы были абсолютно нелепые: в каких сионистских организациях вы состоите, кто надоумил вас пытаться сбежать за рубеж, как давно вы передаете данные о советском строе в капиталистические страны, прочая чушь… Анатолий совершенно не знал, как на все это реагировать.

Однажды попытался пошутить: какие сионистские организации? Я не еврей, а советский человек! Разве вы не знаете, что в СССР нет евреев?

Но следователь не понял его юмора, а принялся что-то быстро-быстро писать в протокол.

Потом на допрос его вызывали еще два раза. И каждый раз были новые следователи. Того, первого, с которым допрос напоминал хоть какое-то подобие интеллектуальной беседы, Нун больше не видел. Он даже скучал по нему. Разговор с таким человеком, пусть даже настроенным крайне недоброжелательно, все равно был хоть какой-то тренировкой для ума.

Но того следователя больше не было. На допросах твердили одно и то же: в какие сионистские организации вы входите, в каких организациях вы состоите, кто надоумил вас подавать документы для выезда за рубеж, с представителями каких террористических организаций вы встречались в Одессе, кому на западе передавали данные…

Анатолий смеялся им в лицо, а эти безликие следователи строчили и строчили протоколы. О его романе, о его карьере писателя, о других рукописях никто больше не проронил ни единого слова. Это было обидно гораздо больше, чем нелепые обвинения в сионизме и прочей белиберде, которую взяли с потолка.

И все это время, возвращаясь с допросов, которые своей пустотой и нелепостью утомляли его больше, чем тяжелая физическая работа, Нун ждал, что в камеру к нему кого-то подсадят. Он уже отчаялся быть один.

Про себя он всегда называл такого человека не сокамерник, а попутчик. Попутчик по страшной дороге этого безликого ада, который вместо кругов состоял из параллельных, гладких прямых.

Один раз он спросил у следователя — у одного из безликих следователей, положено ли ему свидание с сестрой, потому что чувствовал даже на расстоянии, как сходит с ума Роза. Следователь сделал вид, что не слышит его вопроса, и принялся еще быстрей строчить протокол. Из этого он сделал вывод, что свидания ему не положены.

Анатолий скучал по Розе и жутко переживал, что стал причиной ее жестоких страданий. Но ничего сделать с этим не мог.

И вдруг ему повезло. Когда его привели в камеру после короткой прогулки — их ему устраивали раз в три дня, он увидел, что на соседней койке, которая вечно стоит пустой, лежит человек.

Как он обрадовался! Тут же подбежал к появившемуся соседу. Мужчина лежал спиной к нему на боку, поджав к животу ноги, пытаясь укутаться в полы пиджака.

Анатолий поздоровался, заговорил. В ответ услышал стон. Подошел ближе, тронул за плечи. Мужчина повернулся на спину — он разглядел, что ему лет 40, не больше — и тут же потерял сознание. С ужасом Нун смотрел на пятна крови на желтоватой рубашке.

Он попытался приоткрыть ему глаза и случайно тронул за щеку. Рот мужчины приоткрылся, и оттуда почти фонтаном на грудь полилась кровь. Сквозь приоткрытый рот Анатолий увидел, что у мужчины вместо нижнего зуба — огромная дыра, уходящая глубоко в челюсть, причем почему-то с абсолютно ровными краями…

Он закричал. Забарабанил кулаками в металлическую дверь. На шум пришел охранник. Нун уже не помнил, что кричал — о том, что человек истекает кровью, умирает. Равнодушно отстранив его рукой, охранник глянул на мужчину и ушел. Несчастного вынесли из камеры только к вечеру, спустя много часов. И все это время он не подавал признаков сознания.

Ночь, последовавшая затем, была страшно морозной. И Бродский уже не спасал. Забившись в угол койки с ногами, Анатолий беззвучно дрожал — но не от холода, а от страха. И это было гораздо более сильная и болезненная дрожь.

Ему было страшно. Он и раньше слышал о пытках, но никогда не видел их воочию. Когда же начнут пытать его?

Нун не боялся физической боли. Страшило другое: потеря человеческого облика, ползать под сапогом палача дрожащим червем. Ни при каких обстоятельствах жизни он старался не терять своего достоинства. А тут ему грозило именно это. И потеря достоинства в глазах других была гораздо страшнее, чем физическая боль и даже смерть.

А мужчину пытали, и пытали страшно. Анатолий не знал, что с ним делали. Но результат этого был так страшен, что он буквально спасовал перед этим страхом. Не мог думать, жить, говорить.

Только к концу следующих суток он пришел в себя и смог даже поесть тюремной баланды, которую ему всегда протягивали в окошко. И с того времени стал до смерти бояться новых попутчиков. До тех пор, пока его не вызвали на очередной допрос.

Тот допрос был ничем не примечателен и абсолютно не отличался от всех остальных. Следователь по-прежнему бубнил чушь и усиленно писал протокол.

Но когда Нуна привели назад в камеру, он сразу увидел, что на второй кровати снова неподвижно на боку лежит человек. Опять мужчина. Лет 35–40. В спортивном костюме.

В этот раз Нун побоялся к нему подходить. Он тихонько сел на свою кровать и стал ждать. Мужчина перевернулся на спину, раздался мощный храп. Анатолий вздохнул с огромным облегчением. Сам не заметил, как лег и заснул.

Проснулся только к вечеру и, едва очнувшись, сразу увидел, что мужчина сидит и смотрит на него. Смотрит очень пристально, почти не мигая.

— Привет! Ты меня не узнаешь? — спросил мужчина, увидев, что Нун открыл глаза.

— Нет. А должен? — он неловко сел на койке, еще слабо ориентируясь в реальности.

— Ну посмотри повнимательней! Я Павел. Мы на вечеринках у Димы Завадского встречались! Не узнаешь, ну?

Вечеринки у скульптора Димы Завадского отличались многочисленностью различных интересных людей, вспомнить которых было совсем не просто. Дима Завадский днем работал в мастерской по изготовлению могильных памятников, надгробий. А ночью из ворованного мрамора, камня и мраморной крошки пытался соорудить собственные шедевры. А когда не творил, устраивал многолюдные вечеринки, на которые собиралось полгорода. Он мог себе это позволить, потому что зарабатывал лучше всех остальных.

Дима Завадский собирал не только представителей подпольной тусовки. К нему захаживали и детки партийных шишек, желающие находиться поближе к искусству и авангарду, и фарцовщики, и темные людишки из полукриминального мира. У Димы были просто невероятные связи!

На его вечеринках решались различные вопросы и даже заключались крупные сделки. Однако КГБ Диму не трогало — скорей всего, потому, что на партийных бонз и на их деток у него было слишком много компрометирующего материала, и КГБ просто не хотело ворошить это осиное гнездо.