Дочь Сталина - Розмари Салливан

Когда Светлана перевернула последнюю страницу этого обвинительного документа, она была в смертельном ужасе, потому что, читая, она «верила каждому слову». «Если бы я могла опровергать, не верить, воскликнуть: «Клевета! Он не делал этого!» Но я не могла». «Все это было так ужасно, что я чувствовала себя загнанной в угол и хотела бежать от всех, в том числе, и от себя». Наконец Светлана пошла в столовую, где ее ждали Микоян и его жена. «К сожалению, все это очень похоже на правду…» — сказала Светлана. «Я надеялся, что ты поймешь», — ответил Микоян.

В ужасе от того, что окружающие свяжут ее с именем отца и начнут ненавидеть, Светлана отгородилась от всего мира. Она не искала утешения даже в своей семье. Родные узнали о докладе Хрущева из сообщений в газетах. Как Светлана подготовила детей, неизвестно, но, по всей видимости, она о многом умолчала. Одиннадцатилетний Иосиф продолжал восхищаться своим дедушкой, чей портрет всегда стоял у него на столе. Шестилетняя Катя вряд ли что-то знала о разоблачениях ее деда, но, став взрослой, она выбрала работу, которая позволила ей уехать подальше от Москвы, на Камчатку, где Екатерина имела репутацию ярой сталинистки. Детей Светланы ждала одинаковая судьба — вечно считаться внуками Сталина.

Секретный доклад на самом деле не был таким уж секретным. Хрущев приказал зачитать его на партийных собраниях по всей стране. Его копию получила даже «Нью-Йорк Таймс», которая 4 июня опубликовала отрывки из речи Хрущева на первой полосе.

Разоблачение сталинских преступлений имело эффект разорвавшейся бомбы. Тот, кого называли «творцом счастливой жизни», «спасителем русских людей», «гением рода человеческого» оказался безжалостным и жестоким политиком, который безнаказанно совершал ужасные преступления.

Оглядываясь на свое поколение, Константин Симонов писал:

Если честно, то мы не могли простить не только Сталина. Мы не могли простить всех, в том числе, и себя… Может быть, мы не делали ничего плохого, по крайней мере, на первый взгляд, но плохо было то, к чему мы привыкли… То, что сейчас кажется немыслимым и ужасным, тогда стало каким-то вариантом нормы, казалось почти привычным.

Мы жили посреди всего этого как глухие, не слыша стенаний, раздающихся со всех сторон, не замечая, как людей расстреливают и убивают, как они исчезают.

Симонов признает, что долгое время жил двойной жизнью, зная обо всем и одновременно отказываясь знать, «частично из-за трусости, частично из-за глупых попыток убедить себя, частично сдерживая себя и частично не желая даже думать о некоторых вещах».

После марта 1956 года демонстрациякульта личности Сталина в стране постепенно началаи исчезать. Его портреты в музее революции сняли. Географические объекты, названные в честь Сталина, которые Светлана когда-то переписывала в тетрадку, переименовывали: завод ЗИС стал называться ЗИЛ, пик Сталина на Памире — пиком Коммунизма и даже Сталинград какое-то время спустя стал Волгоградом.

Некоторые друзья Светланы отвернулись от нее, но другие, наоборот, чувствовали к ней симпатию. Новая жена Каплера Юлия подумала, что Светлана, должно быть, чувствует себя подавленной из-за того, что с ней никто не хочет общаться. Тогда Каплер позвонил ей и пригласил в гости. Светлана с радостью приняла это приглашение.

1956 год был очень трудным для Светланы. Актриса Кира Головко вспоминала, как встретила ее в гостях у общих знакомых. Она была «еще более закрытая и зажатая, чем двенадцать лет назад. Выглядела она ужасно и была очень странно одета». Кира играла в какой-то пьесе во МХАТе, и кто-то предложил, что надо всем собраться и пойти на нее посмотреть. Светлана сказала «тихим голосом, в котором явно слышался испуг: «Я не хожу никуда, кроме Консерватории». Кира неожиданно поняла, что в той пьесе есть несколько намеков на культ личности Сталина. В комнате повисла тишина. Светлана сказала, что ей уже пора, и быстро ушла.

В начале 1956 года Светлана начала работать младшим научным сотрудником в Институте мировой литературы имени Горького. Работников института заранее предупредили, что у них будет работать дочь Сталина. «Не поднимайте никакой шумихи, — сказали им. — Относитесь к ней обычно, как ко всем остальным людям». В коридорах и аудиториях института все еще висели портреты Сталина. Когда Светлана неосторожно села под одним из таких портретов, какой-то студент грубо заметил: «Как вы думаете, она похожа на отца? Ну да, чем-то напоминает!»

Один из коллег Светланы по институту имени Горького, Александр Ушаков, был немного знаком с ней, когда она училась в аспирантуре Академии общественных наук. Это было в первые дни «оттепели», когда студенты возбужденно обсуждали проблемы свободомыслия. Ушаков опоздал на общее собрание в Академии. Зал был полон, все места заняты, и вдруг он заметил женщину, которая сидела одна, около нее был свободный стул. Он сел рядом, и они обменялись несколькими словами. Во время перерыва к нему подошел приятель и спросил:

— Ты что, знаешь дочь Сталина?

— Какую еще дочь Сталина?

— Так ты сейчас сидишь рядом с дочерью Сталина!

Когда они снова встретились в Горьковском институте, Ушаков спросил Светлану, помнит ли она его. Он, в свою очередь, запомнил, что она тогда была одета в ярко-зеленое платье. Она ответила: «Я помню зеленое платье, а вас не помню». Они оба рассмеялись. Понемногу Светлана, как выразился Ушаков, возвращалась к жизни. Но он вспоминал ее как очень «скованного человека»:

Наша группа собиралась часто. Мы выпивали, пили чай, рассказывали разные истории. В такие моменты каждый хотел чем-то поделиться. Но Светлана обычно сидела молча, иногда улыбалась или смеялась… Тогда она много курила. Обычно она сидела на стуле, немного ссутулившись, и, пока другие говорили, молчала. Внутри ее словно шла какая-то трудная работа, результат которой она никогда не выпускала наружу.

Многие считали ее странной. Людям, которые, как я, с ней общались, приходилось объяснять нашим коллегам: «Понимаешь, она же дочь Сталина. Она выросла в трудных условиях. Человек, обличенный властью, всегда был возле нее. Не думай, она не похожа на нас…»

Она была замкнутой. Она не любила раскрывать свою душу и показывать, что у нее внутри. И, конечно, она была жертвой системы в куда большей степени, чем все мы… Она не была такой, как те, кто, скажем, побывал в тюрьме и очень пострадал от действий советских властей…

Но эпоха проехала по ней как асфальтовый каток, потому что она была дочерью Сталина. Все плюсы и минусы этой системы достались ей.

К концу марта 1956 года все учреждения в стране получили копии «секретного доклада» Хрущева. Когда его прочитали в Горьковском институте, многие были совершенно потрясены этими разоблачениями. Светлана тихо сидела в зале, не говоря ни слова, но то, что ее подвергли остракизму, становилось ясно с первого взгляда. Когда вскоре ставший популярным писатель Андрей Синявский, который тоже работал в институте, подошел к Светлане после собрания, чтобы подать ей пальто, она расплакалась.

Вскоре Светлана присоединилась к группе молодых исследователей под руководством Синявского и стала работать над изучением русской литературы двадцатых и тридцатых годов. У ученых был доступ к запрещенной литературе. Светлана открыла для себя роман-антиутопию Евгения Замятина «Мы», огромный пласт литературы двадцатых годов, работы писателей, арестованных и уничтоженных в тридцатые годы. Это была более острая и более искренняя история русской литературы, чем «канонизированная ложь», которую Светлана была вынуждена изучать во время ждановщины. Роман Достоевского «Бесы» потряс и захватил ее. Она восприняла его как пророческую модель, которую позже реализовали ее отец и его соратники: революционеры, вскормленные во враждующих друг с другом, подозревающих всех и вся тайных обществах, карабкаются к власти по телам своих товарищей.