Мир вечного ливня - Дмитрий Янковский

Вот и сейчас, вспомнив об этом, я решил не смотреть на выход из метро, откуда, по моим прикидкам, должна была появиться Катя. Но и это ухищрение не помогло — она не пришла. Вздохнув, я направился к стоянке такси, помахивая так и не пригодившейся розой. Может, не следовало ее заранее покупать? Да нет, бред, конечно, все эти приметы.

Вернувшись домой, я поставил розу в наполненную водой пластиковую бутылку из-под кефира. Настроение было — хуже некуда. Настолько плохое, что даже горящие американские танки по «Евроньюс» не смогли бы мне его поднять. Так что я не стал включать телевизор и сразу улегся спать.

Я стоял посреди небольшой комнатки — той самой, с которой начался прошлый сон. Тот же стол, тот же металлический табурет, но на этот раз на мне вместо камуфляжа была привычная черная форма, которую выдала в прошлый раз батальерша. Хоть это хорошо. А вот оружия ни на поясе, ни в помещении не было.

В коридоре послышались поспешные шаги, и в комнату вошел подтянутый, но очень уставший и осунувшийся Хеберсон.

— Плохо, что вы ночью легли спать, а не днем, — вздохнул он, присаживаясь на табурет.

— Почему?

— Потому что здесь не принято менять подразделения и начальство. Чтобы вас встретить, мне пришлось сослаться на болезнь и не пойти на работу. Забыли о разнице в часовых поясах?

— Но не могу же я из-за этого вести совиную жизнь! С ночной работы я уволился, так что придется искать другую. Не знаю, как у вас, в Америке, а у нас трудоустройство осуществляется преимущественно днем. К тому же у меня может быть и личная жизнь. Нет?

— Да, — Хеберсон вздохнул. — Тогда придется передать вас под другое начало. Против поляков ничего не имеете?

— Нет. Мы с ними здесь уже встречались.

Не случайно я это сказал — хотелось оценить реакцию Хеберсона. И он оговорился-таки, оговорился штабник!

— Да, я знаю. Вот, кстати, пану Ржевскому вас и передадим. Тому толстячку, который о вас справлялся. На мой взгляд, его русский весьма неплох.

— А он, часом, не поручик, этот пан Ржевский? Я не очень-то разбираюсь в современных польских знаках различия. — Мне показалось разумным увести тему в сторону, чтобы американец не заметил собственной оговорки.

— Да, поручик, — Хеберсон по всей видимости не знал русского фольклорного юмора о поручике Ржевском. — Ладно, я вас позже познакомлю, он еще не прибыл.

«Значит, прав я оказался, прав! — вертелось у меня в голове. — Никакой, значит, то был не тренажер, раз поляк настоящий. Нечего настоящему поручику делать на тренажере, потому что будь он новичком, меня бы к нему не приставили. Оговорился, Хеберсон, оговорился и не заметил!»

— И что, будем ждать пана Ржевского?

— Нет, — американец поднялся с металлического табурета. — Вам надо встретиться с нанимателем.

«Вот как? — удивленно подумал я. — Любопытно будет с ним побеседовать».

Пока мы с Хеберсоном поднимались в гремящем металлическом лифте, я думал о том, что может сказать Кирилл. Самой вероятной была беседа об увольнении, поскольку, уволив меня в реальности, Кирилл наверняка и здесь захочет восстановить статус-кво. Казалось бы, я должен воспринять такое развитие событий с облегчением, но в душе вдруг зашевелился червячок не только обиды, но и растущего недовольства. Надо же… В реальности я сетовал на то, что меня обманули, заставили рисковать жизнью, отстаивать чужие интересы за деньги, а как дошло до увольнения, мне не хочется расставаться с такой неожиданно обвалившейся на меня службой. В общем, как ни глупо это звучит, полностью возвращаться к гражданской жизни мне не хотелось. Это как летчики, говорят; скучают без неба, а моряки без океанских просторов.

Служба для меня была не работой, а скорее возможностью самореализации, поскольку позволяла делать то, что я умел лучше всего. Художники, вон, пишут картины, режиссеры снимают фильмы, а писатели создают романы. Я же лучше всего в жизни умел стрелять. И дело тут было, конечно, не в превосходстве над противником, как многие думают, не во врожденной кровожадности и не в надломленной на войне психике. Дело было в превосходстве живого над неживым, в моей власти над пулей, в способности отправить ее на сумасшедшей скорости по заранее выверенной траектории точно в цель.

Лифт остановился, как и в прошлый раз, не доезжая до самого верха. Двери с металлическим гулом начали раздвигаться.

— Вас встретят, а у меня еще несколько важных дел, — сообщил Хеберсон.

Он шагнул вперед, двери закрылись за его спиной, и лифт, дернувшись, продолжил движение вверх. Становилось все темнее, полосы света, прорывавшиеся с этажей, мелькали по стенам все реже. Наконец наступила полная темнота. Понятно, что это ненадолго, но все равно приятного мало. Впервые на Базе пришло осознание того, что я физически нахожусь не дома. В глобальном смысле — не на Земле. Что бы там ни было, чем бы ни являлась на самом деле сфера взаимодействия, параллельным пространством ли, другой ли планетой, но Землей в привычном понимании она не была точно. И атавистический страх перед бездной окружающего враждебного пространства нахлынул на меня с такой силой, что пришлось зажмурить глаза. Наверное, что-то подобное ощущал Алексей Леонов, первым из людей вышедший в Пустоту. Пожалуй, нет ничего страшнее, чем увидеть Солнце маленькой звездочкой в мощный телескоп из падающего в бездну звездолета.

Лифт лязгнул и замер, с гудением раздвигая двери. Мне пришлось хорошенько продышаться, чтобы прийти в себя и унять дрожь в кончиках пальцев. Хорошо, что на этот раз Кирилл решил не применять световых эффектов, а то бы я мог повести себя неадекватно. Но нет, обошлось — огромный зал, открывшийся моему взгляду, был освещен ровным неярким светом. Странность его на этот раз заключалась лишь в том, что пол был покрыт узором шахматной доски — белыми и черными клетками. В остальном же — обычное помещение Базы, только огромное и без окон. Посреди, возле низкого журнального столика, стояли два кресла. В одном восседал Кирилл.

— Не тормози, дорогой! — помахал он мне. — Дел выше головы, а ты двигаешься как сонная муха.

Мне пришлось шагнуть вперед, и я поймал себя на мысли, что путь от лифта до свободного кресла описывался шахматным языком как Е-2 — Е-4.

«Белые начинают и выигрывают, — сказал я про себя — Вот же послал мне бог начальничка… Любителя дешевых эффектов».

— Вы в Голливуде подрабатывать не пробовали? — мне не хотелось скрывать сарказм.

— Пробовал, — ответил Кирилл то ли в шутку, то ли всерьез. — Но в отличие от тебя там люди не такие чуткие к творческим порывам души. Ладно, садись.

Кресло оказалось удобным, мягким, обитым тугой плотной кожей, чуть бархатистой на ощупь.

— Судя по упоминанию дел, увольнять вы меня не собираетесь?

— Отнюдь, — Кирилл развел руками. — В первом бою ты показал себя хорошо. Позицию выбрал выигрышную, а не ту, что была указана. Я Хеберсону еще хвост накручу за то, что погнал вас на сопки. Успешной операцию назвать трудно, но вы с Михаилом значительно ослабили огонь батареи, подавив два орудия. В результате мы хоть и понесли потери, но четыре наших бронемашины прорвались в лес, чем изменили общую тактическую позицию. По крайней мере она уже не тупиковая. Если сумеем прорваться к танкам мотопехотой, если сумеем подтянуть авиацию, то, дорогой, дело наше пойдет на лад. Как тебе такая оценка работы?