На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

Он запнулся на мгновение и добавил:

– Вот что я хотел вам сказать.

И вдруг решительно взял свой стакан кофе и выпил большими глотками. Плёнки к этому времени успели осесть на дно, но Шуленбург испил чашу до дна, точно теперь, после всего, что он мне наговорил, не боялся уже ничего. Даже русского кофе.

Хорошенькое дело, подумал я.

По сути, он сказал вот что: мы вас в ближайшее время начнём разводить по-крупному, а вы сделайте вид, что повелись. А если в итоге взаимного разводилова возникнет нечто, устраивающее нас обоих, то к этому разводилову мы обоюдно возьмём да и отнесёмся так, будто и сначала то была самая что ни на есть искренняя политика, и продолжим её уже всерьёз.

Ничего себе.

А если что не так, возьмём да и опять перерешим – и то, что сделалось было искренней политикой, опять превратится в разводилово?

Неужто фон-барон такого не предвидит?

Но, с другой стороны, надо ему по гроб жизни быть благодарным уже за то хотя бы, что он честно предупредил: Берлин вот-вот начнёт разводилово.

А уж совсем другое дело, что за предупреждением следует довольно-таки ненадёжное, хиленькое обещание: лично я, посол граф фон Шуленбург, хотел бы, чтобы разводилово задним числом превратились в искреннюю политику. Гарантировать я этого не могу, но буду стараться, чтобы так и случилось. И вы, мол, в Кремле постарайтесь.

Не перестараться бы, однако…

– Спасибо, граф, – медленно сказал я. – Спасибо. Я крайне вам признателен. Прежде всего – за ваши миротворческие усилия и, разумеется, за откровенность. Я самым тщательным образом проанализирую эту информацию и уже потом решу, как дальше с ней поступить.

– Разумеется, – чуть осипшим после гастрономического подвига голосом сказал Шуленбург.

Видно, кофейные скаты всё ещё всплёскивали плавниками у него в горле.

– Со своей стороны, – осторожно, взвешивая каждое слово, продолжил я, – хочу уже теперь, вне зависимости от того, как руководство моей страны отнесётся к тому, что вы рассказали, заверить вас и ваше руководство: СССР всегда был и навсегда останется приверженцем политики мира. Хотя бы потому, что перед нами стоят слишком крупные внутренние задачи. Это же элементарно. Да, мы с вами за последние годы немало крови попортили друг другу. Советское правительство не могло игнорировать то, что основой идеологии и политики Германского рейха являются, во-первых, яростный и бескомпромиссный антикоммунизм, а во-вторых, многократно заявленное намерение военной силой расширить жизненное пространство Германии за счёт европейской части СССР, прямо истребляя наше население. Но, как вы совершенно справедливо отметили, граф, политика может меняться, подчиняясь велениям времени. Знаете, ведь государства – те же люди. Если они хотят ссоры – они говорят лишь о том, что их разъединяет и раздражает. Если они ссоры не хотят – стараются обходить острые углы и предпочитают говорить о том, что может служить их если и не объединению, то хотя бы более спокойному и взвешенному восприятию друг друга. У нас говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Думаю, не ошибусь, заверив вас, что моё руководство приветствовало бы любое улучшение отношений между Советским Союзом и Германским рейхом, если такое улучшение не потребует отказа от наших принципиальных ценностей.

Шуленбург точным движением извлёк из кармана брюк носовой платок и аристократично промокнул губы.

– Отрадно слышать, – проговорил он. Сказав главное, он, судя по всему, начал мало-помалу отмякать. Даже бисеринки пота на лысине, такой гладкой и ухоженной, что она, казалось, отбрасывала блики, быстро просыхали. Лысину ему даже не пришлось промакивать. Пряча платок обратно в карман, он глубоко вздохнул. Тоже знак сходящего напряжения. – Знаете, я человек старой школы… ещё бисмарковской… У таких крупных и сильных стран, как Германия и Россия, не может не быть разногласий и противоречий. Это понятно. Уж слишком близко мы друг к другу расположены. Но именно эта близость должна бы вынуждать нас к большей взаимной… не побоюсь этого слова… кротости. А по отношению к окружающему миру мы, никоим образом не ущемляя друг друга, могли бы, и должны были бы, проводить более слаженную и скоординированную политику. Вы согласны?

– Звучит, как ангельское пение, – улыбнулся я.

– Но это же вполне реально, – начал горячиться он. – Это же вполне прагматично! Атлантический мир одинаково чужд и вам, и нам. У нас всегда было много общего. Особенно теперь, когда наши политические и идеологические системы ещё более близки, чем при царе и кайзере!

Я досчитал до десяти, потом сказал:

– Тут я не могу с вами согласиться в той степени, в какой мне бы этого хотелось.

Он, чувствуя, что обязательную и главную часть встречи завершил, причём завершил не безуспешно, склонен был, видимо, поговорить и на более общие темы. Они, видимо, его тоже волновали.

– Это ваше право, конечно, – примирительно сказал он. Ни ему, ни мне не хотелось из-за абстрактной дискуссии подвергать опасности тот уровень взаимного делового доверия, какого мы за годы совместной работы достигли. Но, видно, фон-барона взяло за живое. – Политические режимы, установившиеся в наших странах в результате свалившихся на нас бед, представляют немалые неудобства для порядочных людей. Но для наших стран в целом они являются гарантией спасения. Если только порядочные люди не оставят их на произвол судьбы. Потому что… – Он опять глубоко вздохнул, неподдельно волнуясь. – Потому что страшно даже представить, что может случиться с нашими странами и с миром в целом, если ваши и наши органы власти покинут все порядочные люди и в них останутся одни непорядочные.

Я поймал себя на том, что тоже вздохнул. Видно, и меня взяло за живое. Получалось, что мне о самом важном не с кем поговорить, кроме как с вражеским интеллигентом, – а ведь не с кем. Я сказал:

– Тут я не могу с вами не согласиться.

Он с сочувственным пониманием покивал.

– Но только по последнему пункту, – сказал я. – В целом же…

– Что в целом?

– Я бы хотел, граф, чтобы между нами не оставалось никаких недомолвок. Это было бы не достойно ни вас, ни меня. Поэтому представьте себе двух подростков. Один мечтает быть грозой двора, мечтает быть в состоянии, если ему заблагорассудится, отнять у одного велосипед, у другого совок и ведёрко и царить посреди всей детворы: этому дам, у этого отберу, этому нос расквашу, этот мне принесёт денег на конфеты. Другой мечтает, когда вырастет, стать великим альпинистом и взойти на Эверест. Чтобы их мечты сбылись, оба по утрам истязают себя зарядкой, обливаются ледяной водой, ворочают гири и едят поменьше жирного. Для внешнего наблюдателя их поведение выглядит одинаково. Если судить только по поведению, игнорируя цели, которые оба ставят, можно решить, будто они близнецы-братья.

Шуленбург долго молчал, глядя на меня то ли с восхищением, то ли с состраданием.

– Эверест – это, разумеется, ваш коммунизм, а грозой двора, разумеется, хочет стать Германия, – уточнил он потом.