Окопная правда Чеченской войны - Анатолий Тишин

Хлеб продавала породистой и богатой красоты женщина. Всё время, пока я выбирал хлеб и сопутствующие мучные товары, она, улыбаясь, смотрела на меня. Она очень хорошо на меня смотрела, и я останавливался, и прекращал шляться от витрины к витрине, разглядывая мелочь на своей ладони, и тоже очень хорошо смотрел на нее.

— Почему у вас не продают пива? — интересовался я. — Вы не можете повлиять на это? Я вам организую небольшую, но постоянную прибыль.

На улице дети расплющенным от долгого надавливания в теплый асфальт сучком делали последнюю завитушку над «ижицей», чтобы множественное число увековеченного в детской письменности объекта превратилось в единственное.

Солнце светило мне в затылок, и моя тень обгоняла меня, и забегала вперед, а потом окончательно терялась в подъезде дома, приютившего нас с Дашей, и порой поджидала меня до следующего утра; грохнувшая входная дверь подъезда оповещала мою девочку о возвращении меня.

Шум включенного душа — первое, что я слышал, заходя в квартиру.

«Егорушка, это ты?» — второе.

Ну, конечно же, это я. Чтоб удостоверится в том, что это действительно я, я подходил к зеркалу и видел свои по-собачьи счастливые глаза.

К заводскому району Грозного примыкает поселок Черноречье. Из Черноречья через Заводской район выбитые из Грозного чечены возвращаются в город. Чтобы убить тех, кто их изгнал. И тех, кто занял их осквернённое жильё. Например, меня.

Нас подняли в пять утра. Плохиш привычно заорал, никто никак не отреагировал. Все устали за прошедший день, наглухо заделывая, заваливая, забивая окна первого этажа.

В семь утра нам заявили, что мы идём делать зачистку в Заводском районе. Развод провёл чин из штаба, приехавший из Управления на «козелке» (следом катил БТР, но он даже не въехал во двор — развернулся и умчал, подскакивая на ухабах). Я присмотрелся к чину — узнал: тот самый, что нам школу показывал в первый день, и тот же, что подорвавшегося пацана забирал.

Чин — черноволосый, с усиками, строгий без хамства и позы, невысокий, ладный. Звёзды свои он поснимал, на плечевых лямках остались дырки в форме треугольника, поэтому и звание непонятно. Для «старлея» чин стар, для «полкана» — молод. Мы, собственно, и не интересовались. Чин сказал, что по офицерам снайпера стреляют в первую очередь, потому, мол, и поснимал звёзды.

— А по прапорщикам? — спросил Плохиш. Он прапорщик. Все поняли, что Плохиш дурочку валяет. Семёныч посмотрел на Плохиша и тот отстал.

Чин Семёнычу посоветовал тоже звезды снять. Семёныч сказал, что под броником всё равно не видно. Это он отговорился. Его майорские, пятиконечные, ему будто в плечи вросли. Хотя, если ему дадут подпола, это быстро пройдет.

Чин пояснил Семёнычу задачу.

Хасан вызвался в арьергард. Чин узнал, в чем дело, немного поговорил с Хасаном, и дал добро, хотя его никто не спрашивал.

Сам чин остался на базе. Вместе с ним остались пацаны с постов, дневальный — Монах, начштаба, и помощник повара, азербайджанец, Руслан Аружев. Плохиш увязался с нами, упросил Семёныча.

Хасан с двумя бойцами из своего отделения пошёл впереди. Метрах в тридцати за ними — мы, — по двое; сорок человек.

Бежим, топаем. Стараемся держаться домов. От земли несёт сыростью, но какой-то непривычной, южной, мутной. Туманится. Броники тяжелые, сферу через пятнадцать минут захотелось снять и выкинуть в кусты. Хасан поднял руку, мы остановились.

— Сейчас он нас прямо к своим выведет! — съязвил Гоша.

Я прислонился сферой к стене деревянного дома с выгоревшими окнами, — чтоб шея отдохнула. Из дома со сквозняком пахнуло неприятно. Я заглянул вовнутрь помещения — битый кирпич, тряпьё. На черный выжженный потолок налип белый пух. Ближе к окну лежит пожелтевший от сырости раскрытый «Коран», с оборванными страницами.

— Давай Аружеву «Коран» возьмем? — предложил кто-то.

— Да у него страницы на подтирки вырваны!

— Во, чичи, писанием подтираются!

— Да не, это наши, чичи вообще не подтираются. Они моются. С кувшином ходят. Я в армии видел.

— Поди, дембеля чеченского подмывал? — опять язвит Гоша.

Саня Скворцов перегнулся через подоконник, и разглядывает паленые внутренности дома.

— Бля, пацаны, там валяется кто-то! Мужик какой-то! — Скворец показывает рукой в угол помещения.

Перегнувшись через подоконник следующего окна, Язва осветил ближайший угол фонариком.

— Кто там, Гош?

— Мужик.

— Живой?

— Живой. Был.

Подошел Куцый:

— В дом не лезьте!

В углу дома лежит обгоревший труп. Совершенно голый. Открытый рот, губ нет, закинутая голова, разломанный надвое кадык. Горелый, черный, задранный вверх, будто эрегированный член.

— Мужики, никто не хочет искусственное дыхание ему сделать, рот в рот, может не поздно ещё? — это опять Гоша.

…Кончились сельские развалины, начались «хрущёвки». За ними — высотки, полувысотки, недовысотки, вообще уже не высотки. Наверное, на луне пейзаж гораздо оживленнее и веселее.

Серьёзные, грузные, внимательные гуляки, мы пересекаем пустыри и тихие, безлюдные кварталы.

Очень страшно, очень хочется жить. Так нравится жить, так прекрасно жить. Даша…

На подходе к заводскому блок-посту, мы связались с ним по рации, предупредили, чтоб своих не постреляли.

На блок-посту человек десять. БТР стоит рядом. Пацаны-срочники высыпают из поста, сразу просят закурить. Через минуту у срочников за каждым ухом по сигарете. Пацаны все откуда то из Тмутаракани. Один — тувинец, с СВД-шкой. Глаз совсем не видно, когда улыбается. А улыбается он всё время.

Старший поста объясняет:

— Вон из того корпуса ночью постреливают… — он показывает в сторону Черноречья, на заводское здание. — Здесь объездных дорог в город полно, мы на главной стоим… Наша комендатура в низинке, пять минут отсюда. Мы базу уже предупредили, что вы будете работать. А то мы по всем шмаляем. Здесь мирным жителям делать не хера.

Держим путь к заводским корпусам.

Много железа, тёмные окна, неприкуренные трубы, ржавые лестницы… Корпуса видятся чуждыми и нежилыми.

Метров за двести переходим на трусцу. Бежим, пригибаясь, кустами.

Ежесекундно поглядываю на заводские корпуса: «Сейчас цокнет и прямо мне в голову. Даже если сферу не пробьёт, просто шея сломается и всё… А почему, собственно, тебе?

…Или в грудь? СВДэшка броник пробивает, пробивает тело, пуля выходит где-нибудь под лопаткой, и, не в силах пробить вторую половинку броника, рикошетит обратно в тело, делает злобный зигзаг во внутренностях и застревает, например, в селезёнке. Всё, амбец. И чего мы бежим? Можно было доползти ведь. Куда торопимся? Цокнет, и прямо в голову. Или не меня?..