Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий

Второй вывод состоит в том, что истина есть как минимум двухместный предикат (в своей логической форме): там, где истина, там есть и свое иное, точнее, иное, опознанное как свое. Тут напрашивается тезис, что истина обладает своей интенциональностью и является истиной чего-то, а не «просто так истиной». Это верно, но лишь в диалектической завершенности тезиса: если мы имеем дело с истиной чего-то, то это «что-то» в том же самом соотношении представляет истину нас самих. В гегелевской терминологии это «взаимная светимость друг в друге», а если отступить от паноптической метафоры, то истина есть изохрония потоков собственного времени, если угодно – совпадение биения сердец. Ритмоводители внутреннего круга кровообращения входят в резонанс друг с другом и с великим внешним кругом, от которого они когда-то дистанцировались и оторвались – они успешно сбежавшие протуберанцы, которых когда-то не настигла погоня, но зато теперь настиг резонанс.

Пространственная привязка конкретной истины тогда будет частным случаем, как и само пространство есть частный случай и результат «временения» времени.

Ну и третий вывод, действительно странный, гласит: истина не обязательно должна включать в себя познавательную составляющую. Поскольку, однако, не совсем понятно, что же все-таки считать познавательной составляющей, можно сказать, что истина может быть обретена и тогда, когда трансцендентальный субъект отдыхает. Явления обеспечивают светимость иного, выходя на горизонт истинной видимости, однако не откликаются на операции, которые принято называть познавательными действиями, на те, что описаны Кантом и Гуссерлем.

«Интимьер» как иллюзион эроса относится как раз к этому разряду. Перед нами здесь, конечно, поле Лейбница, но глубоко модифицированное и обогащенное. Это не искусственная прозрачность вращающегося колесика, а что-то вроде великого альтернативного кино, находящегося одновременно в состоянии съемки и просмотра. В этом многоместном предикате, или многомерном схождении, мы обнаруживаем и зов плоти, вырвавшейся из-под репрессий, но отнюдь не оставшийся на простом физиологическом уровне «репродуктивного поведения», и, разумеется, ярмарку тщеславия. Но ведь нельзя сказать, «неприкрытого тщеславия» – именно что прикрытого, встроенного в пределы допусков. Здесь же мы обнаруживаем и блеск ума или, скорее, остроумия, направленный не на научную задачу, а на производство истины как истинной видимости в смысле Гегеля, и атмосферу всеобщей состязательности fair play…

Но властвует в мире интимьера именно просвет, взаимная светимость желаний, смыслов и символических репрезентаций в друг друге. В зависимости от установки «интимьер» можно описать по-разному, чаще всего для описания феномена используется логика соблазна – от Марселино Фичино до Лакана и Бодрийяра, и если современные аналитики описывают эффекты обольщения через игру означающих и означаемых, то эпоха Возрождения проводит прямые параллели между колдовскими чарами и чарами прелестницы[69]. Но проникновение в детали не входит сейчас в нашу задачу, нам нужно осмыслить вот что. Кинематограф «интимьера» стал сферой истинной видимости, взошедшей над горизонтом в начале Нового времени и продержавшейся несколько столетий. Начиналось все как модификация куртуазной любви, но затем истинная видимость «интимьера» сменила множество ипостасей: она была эйдосом иновидимости французской салонной культуры, составив часть всемирной притягательности Парижа. Явленность «интимьера» была тем скрытым, но удивительно мощным силовым полем, топографию которого так и не раскрыл психоанализ, несмотря на весь свой культ проницательности и отслеживания первичных сцен. Среди прочих ипостасей истинной видимости «интимьера» достойны упоминания и Голливуд, и Америка «Великого Гэтсби», и условный «Амаркорд» и советский флирт, едва ли не самый интересный феномен поздней советской эпохи.

Эта «истина своего времени», намытая однажды хронопотоком и воссиявшая на долгие времена, была в конце концов смыта или, лучше сказать, окна взаимной светимости захлопнулись и свое иное перестало просвечивать сквозь свое собственное.

Следующее же время оказалось небогатым на истины. Или мы, быть может, просто ждем, когда растает сахар.

* * *

Вместе с «интимьером», являвшим целую панораму взаимной светимости и прихотливой иновидимости, взошла когда-то и сфера ренессансного искусства. В ней объединились или, лучше сказать, соотнеслись, отчасти те же, отчасти соседние хронопотоки, образовав изохронную фигуру. То, что явлено в «интимьере» и в европейской живописи, мы смело можем назвать близкородственными истинами, имеющими общие корни и общие ветви. Сюда же примыкает и кинематограф, присоединившийся позднее.

Близкородственный иллюзион вошел в состав Галилеевой науки, хотя наука в целом как общеевропейский феномен, как плоть от плоти фаустовской цивилизации, не сводится к этому важному компоненту; для понимания такой уникальной, исторически меняющейся композиции, как европейская наука, требуются многие разнородные компоненты синтеза.

Сейчас нас непосредственно интересует исследование истины, ее топологии и ее горизонтов, и, стало быть, следующие вопросы: «Какими истинами насыщено то или иное время? Как и насколько реальность времени определяется этими имеющимися совпадениями? Насколько экзистенциальное измерение задается именно истинами времени? Что предшествовало и сопутствовало этим взошедшим на рубеже Нового времени изохронным фигурам взаимной светимости? Каков их полный список? И, конечно же, что с ними происходило и происходит сейчас?»

И все это своего рода пролегомены к одному из самых драматических вопросов человеческого разума: «Что есть истина?» Обратимся еще раз к тому, что уже было высказано в надежде на дальнейшее прояснение интуиции. Так, была развоплощена обладавшая ясностью и отчетливостью истина стигматов: резонатор собственного тела был как бы выведен из-под необходимых совпадений – это если говорить о мучительной стороне телесности. Тут центр тяжести был перемещен на взаимодействие физических тел. Ницше мимоходом и без точной привязки ко времени отмечал это обстоятельство, говоря о «фестивалях праздничной жестокости, задуманных, вероятно, для богов, поскольку они катастрофически избыточны и тем самым недостоверны для смертных». Отказ от собственного тела как испытательного стенда истины сказался и в том, что соответствующие испытания (пытки) были выведены из состава обычной юридической процедуры: например, исчезло из состава обычной юридической процедуры опускание руки в кипяток, но стигматические реликты истины сохраняются. Тут уместно вспомнить роман Владимира Богомолова «В августе сорок четвертого», известный также под названием «Момент истины», где этот самый момент четко вписан в последовательность пыток. Истина веры в результате изрядно пострадала, но истина опытной науки (не будем забывать, что «опыт» и «пытка» слова однокоренные) отлично прижилась после перенесения страдательного воздействия на тела «не-человеков» (Б. Латур) и на мертвые тела. Успехи естествознания напрямую связаны с вивисекцией, препарированием и вообще методом in vitro. Сегодня этот метод стыдливо выведен в тень, но если задуматься над тем, что же представляет собой сегодня современная экспериментальная установка, то перед нами окажется все та же дыба, пыточная камера – только для элементарных частиц, например коллайдер, а в общем