Война и люди - Василий Песков

Скорее в лес, к тому месту, где спрятана рация! Перевели дух.

— Ну и ну!.. Дай, — говорю, — как следует на тебя поглядеть. Отдает план города, офицерские документы эсэсовца — успела вытащить из кармана.

До фронта было двадцать шесть километров. Благополучно вернулись на свою сторону. Валя осталась служить у меня в разведке. Несколько раз ходила через линию фронта. Смелости и находчивости этой девушки мог позавидовать любой из моих разведчиков. Однажды кинулась к раненому и сама попала под пулю. Как раз началось наступление, и мы попрощались в госпитале. Я уверен, что она осталась жива. Кажется, она была из Москвы…»

Полоцк

«Назначен был день и час штурма Полоцка. Все было готово. Фронт накопил силы, «катюши» и самолеты ждали команды. Орудия числом в три сотни стволов на каждом километре фронта были готовы к бою. Тщательно разведаны укрепления, учтены силы противника. В последний раз перед штурмом надо было взять «языка». И, как нарочно, один раз сходили впустую, через день снова идем — впустую. Третий, четвертый раз… Опять генерал вызывает: «Нужен пленный, Шубин… Придется боем — что делать, нельзя на войне без потерь. К нам штрафники прибыли. Возьми себе роту».

Как сейчас помню, их было сто двенадцать. Построил.

«Нужны добровольцы. Все, кто пойдет в атаку, получат прощение. Кто будет брать пленного — получит награду. Я пойду с вами. Операция опасная. Кто решится — один шаг вперед».

Девяносто семь человек сделали шаг вперед.

Объясняю задачу:

«По сигналу начнет бить артиллерия. Три минуты огня. В это время пересекаем открытое место. Через три минуты артиллеристы переносят огонь на фланги. Операция выполнена, как только возьмем хотя бы одного пленного. Сразу всем отходить. Я отхожу последним».

На другой день, ровно в двенадцать часов, мы с Даниловым навели прицелы на часового, ходившего по траншее у пулемета. Выстрел. И сразу заработала артиллерия. Саперы моей разведки толом прорвали проходы в проволоке. Крики «ура!» у немецких траншей. Рукопашная. Вижу: два пленных есть! Даю ракету к отходу. Но что это? Никто не отходит. «Ура!» — гремит уже у второго ряда траншей… У третьего ряда рвутся гранаты! И вдруг по всей линии фронта загрохотало, покрылось дымом все. Танки пошли, люди в дыму мелькают…»

Генерал: Я тогда с командного пункта внимательно наблюдал за шубинской операцией. Вижу, дело такой оборот принимает — батальон ввожу в бой. Бежит противник! Фашисты наступления ждали и решили, видимо: «Началось!..» На войне порой минуты решают дело. По телефону связываюсь с Баграмяном. Докладываю обстановку. Командующий говорит: «Добро. Начинайте!» Я тут же в другую трубку даю команду о наступлении. И началось по всей линии. На другой день мы были в Полоцке. И потом пошли и пошли…

Шубин: Пленных, добытых в бою, даже не допрашивали, отправляли в тыл. Нужны были уже новые «языки». И так до самого Кенигсберга.

1965 г.

Эту историю я записал со слов старика доктора на южном грязелечебном курорте. Она рассказана в числе многих других историй, с которыми фронтовики, лечившие старые раны, делились друг с другом, вспоминая войну и себя на войне.

…Живого фашиста, готового пустить в тебя автоматную очередь, первый раз я увидел в 42-м году. В небольшом селе под Воронежем, в трех километрах от фронта, я осматривал раненых. Пункт медицинской помощи находился рядом со складом боепитания. Помню разбитый коровник. Груду ящиков с гранатами и патронами. К передовой машины увозили боеприпасы, назад везли раненых. Стон, ругань… Осматриваю рану. Вдруг крик помогавшего мне санитара: «Немцы!» Я разогнулся. Прямо на меня почему-то с улыбкой бежал здоровенный немец. Мундир на груди расстегнут. Рукава закатаны выше локтя. Автомат от пояса нацелен прямо на меня. Но почему-то немец решил не стрелять. Доставать пистолет не было времени. Я побежал. Рост у меня небольшой. И немец-верзила, видно, решил сцапать меня живьем. Краешком глаза я видел волосатую руку и слышал смех здорового, крепкого человека. Я побежал к насыпи. Уже на подъеме немец схватил полу моей шинели. Я дернулся. Но немец успел схватиться за хлястик. Хлястик остался у немца в руке, а я скатился на другую сторону насыпи.

Лег. Сердце колотится. Гляжу, в руках — шприц. Скинул шинель, достаю пистолет. В траве у насыпи шевелятся еще человек десять-двенадцать наших: санитары, повар полевой кухни, старый сибиряк-конюх, шоферы. Кто с винтовкой, кто без винтовки. Я капитан, старший по званию, — надо принять решение. Пополз наверх, выглянул. Фашисты подожгли склад, перевернули кверху колесами кухню. Держатся довольно беспечно. Один обтер платком яблоко, с аппетитом кусает.

— Будем атаковать, — сказал я. — Передать по цепи: выстрел из пистолета — все через насыпь! Поднял пистолет, а выстрелить не могу. Не могу… Страх.

— Да стреляй же ты, мать твою! — не выдержал лежавший со мной сибиряк-конюх. Не помню, как мы скатились за насыпь. Я что-то кричал. Все кричали. Конюх почему-то хрипло орал: «Бей их, Манюня!»

В минуту все было кончено. Пять немцев убиты, восьмерых взяли в плен. Я очнулся и вижу: возле ног лежит убитым тот немец. Руки раскинуты. Брови на лице удивленно приподняты. Лет тридцать немцу. Изящные усики. Большие волосатые руки. За голенищем сапога заткнута губная гармошка. Пуля попала в левую часть груди. Не могу поручиться, что эта пуля была моей. Я в кого-то стрелял, но, кажется, ростом тот был поменьше.

Я прошел к насыпи, разыскал свой хлястик и пуговицы. Все, что случилось тут в какие-нибудь десять минут, почему-то на меня сильно подействовало.

В ранце убитого я осмотрел нехитрые солдатские вещи. В обрывок замшевой офицерской перчатки был завернут наградной крест и металлический знак о ранениях. В кожаном портмоне лежала солдатская книжка и письма. Я знал немецкий и взялся читать.

С солдатской книжки глядело на меня самодовольное, холеное лицо. Тут же было указано: ефрейтор пехоты Каспар Дениц до войны работал на скотобойне в Гамбурге. Письма были из дома. Коричневыми чернилами Гертруда Дениц писала мужу о семейных новостях. В одном из писем она осторожно просила прислать два теплых пледа и русскую куклу для дочки. На письмах был адрес в Гамбурге.

Я велел закопать немца. Крест и бумаги положил к себе в походный мешок…

Странное дело, но город Гамбург почему-то долго меня интересовал. В разрушенной школе, помню, увидел потрепанный том Брокгауза и Ефрона. Ищу слово на «г». Пленный однажды из Гамбурга оказался – начал расспрашивать пленного: знает ли Егерь-аллею? Я старался представить дом, в котором жил Каспар Дениц. Мы тогда говорили: «Логово зверя». Трудно было представить, что фашист вырастал в обычном человеческом доме.

Я много видел смертей: и немецких и наших. Сам непонятно как оставался живым — один раз в трех метрах разорвался снаряд, в другой — осколок срезал фуражку и клок волос. Через пару дней подобные случи забывались. А вот история с хлястиком помнилась.