Тайна персидского обоза - Иван Любенко

Спустя пару минут Клим Пантелеевич уже открывал золотую луковицу хронометра.

— Господи, да ведь это же старинный брегет с боем, календарем и музыкой! Да они именные! Правда, буквы уже потускнели от времени, и не разобрать, что здесь…

— «Самоваров». Там написано «Самоваров», — объяснила Загорская. — Еще в детстве я обратила на это внимание, и дедушка мне рассказывал, что когда-то генерал Ермолов подарил отцу на тридцатипятилетие брегет. Но незадолго до смерти матери, когда папа уже служил обер-квартирмейстером, часы бесследно исчезли. В то время в нашем доме остановился посланник из Петербурга по фамилии Самоваров. Он-то и преподнес отцу взамен утерянного брегета свой собственный.

— Если я не ошибаюсь, день святого апостола Родиона в ноябре, не так ли?

— Да, десятого ноября.

— Стало быть, десятого ноября 1828 года в Ставрополе находился некий посланник из Петербурга под фамилией Самоваров. А для чего, интересно, он прибыл к нам?

— Этого я не знаю. Но дедушка упоминал, что этот самый Самоваров тоже искал Корнея Рахманова и даже приказал вырыть несколько глубоких ям во дворе Интендантства.

— Интересное дело получается. Допустим, действительно исчез поручик местного гарнизона. Ну и что? Да мало ли пропадало военных во время войны с горцами? А тут посланник из столицы почти две недели трясется в экипаже, чтобы заняться поиском простого армейского поручика? Странно… А вот по поводу интендантского двора вообще непонятно, для чего они пробивали шурфы. Видимо, здесь скрыта какая-то другая тайна, о которой мы пока и не подозреваем. — Адвокат поднялся с кресла и, подойдя к перилам террасы, сказал: — Сдается мне, Елизавета Родионовна, что все эти события далеко не случайны и, возможно, некоторым образом связаны между собой. Я имею в виду исчезновение поручика Рахманова, приезд петербургского посланника, непонятные страхи вашей матушки, ее смерть и последующая гибель вашего отца. А теперь вот появилось это захоронение и брегет… с надписью.

— Ой, как все запутанно!

— Боюсь, что мне придется начать разматывать весь этот клубок с самого начала, то есть с 1828 года. Надобно разузнать, кто был этот Самоваров и какова была истинная цель его поездки в Ставрополь. К сожалению, без этой информации мы будем долго топтаться на месте.

— Скорей бы все выяснилось… А то давеча на закате мне опять почудилось, что на стене моей комнаты проступили кровавые пятна, и я вдруг почувствовала, как страшная тень опустилась на меня и вокруг стало темно и холодно, как в сырой могиле.

— Не стоит расстраиваться, Елизавета Родионовна. Злоумышленника я отыскал, он теперь далеко, и вам нечего бояться.

— Нет-нет, Аполлоша здесь.

— А разве он не уехал? — удивился Клим Пантелеевич.

— Я его простила. Пусть живет… дом большой — места всем хватит.

— Вы очень великодушны.

— Ах, дорогой Клим Пантелеевич, когда вы будете в моем возрасте, то поймете, как важно для пожилого человека, чтобы о нем помнили после смерти и поминали только добрым словом. Скажу вам честно, нотариус уже засвидетельствовал духовную, по которой Аполлоше за его грехи я оставила только годовое денежное содержание, и теперь он будет получать единственно регулярные выплаты с моих банковских счетов. Но и они довольно значительные… Глафире, раз она не послушалась меня и все равно продолжает встречаться с Савраскиным, я отписала мельницу и маслобойню, а племяннику — два доходных дома. Об этом я им уже объявила. Ну да бог с ними, с родственничками… Я вот о чем хотела бы вас попросить: а нельзя ли получить мне эти самые часы с надписью генерала Ермолова? Ведь они когда-то принадлежали моему отцу.

— Хорошо, я наведаюсь в полицию и поговорю. Ну, а теперь позвольте откланяться, — адвокат осторожно передал старушке часы и ощутил теплоту ее рук. Едва слышно она проронила:

— Спасибо вам, добрый вы человек, Клим Пантелеевич, — женщина достала из рукава цветастый платочек и в очередной раз смахнула янтарную слезинку.

За последние несколько лет отношение полицейского начальства к Ардашеву претерпело резкие изменения: от подозрительно-холодного раздражения до подобострастно-учтивой благосклонности. Пожалуй, только один человек — начальник сыскного отделения Ефим Андреевич Поляничко — был всегда рад встрече с Климом Пантелеевичем и с первого дня их знакомства демонстрировал свое явное к нему расположение. Вот и сейчас, едва завидев из окна кабинета знакомый силуэт с тросточкой, он сразу же спустился вниз, чтобы лично встретить присяжного поверенного.

— Уж не к нам ли, скромным государевым следопытам, путь держите? — усмехнулся Поляничко.

— Да ведь с тех пор, как вы возглавили сыскное отделение, от всевидящего ока полиции не укроется ни одно событие. Вот потому-то в гости и пожаловал.

— И в чем на этот раз заключается ваша просьба?

— А нельзя ли, Ефим Андреевич, мне взглянуть на вещи безымянного поручика, найденные землекопами на Соборной горе?

— Отчего ж нельзя? Пожалуйте наверх! Только отчего же он безымянный? Мне Каширин докладывал, что фамилия его установлена — Игнатьев. Вот только одного понять не могу: почему на нем мундир поручика, да еще и пуговицы одной не хватает, — пожал плечами Поляничко, поднимаясь по стоптанным ступенькам лестницы.

— Вот и я о том же. Согласитесь, легче предположить обратное — что это поручик с часами майора Игнатьева, а не майор Игнатьев, переодетый в форму поручика…

— Да уж и впрямь чепухенция какая-то непонятная… да-с. А вам-то это зачем? — входя в кабинет, осведомился полицейский.

— Я занимаюсь этим делом по просьбе моей клиентки — Загорской, в девичестве Игнатьевой, Елизаветы Родионовны. Старушка древняя, и ей немало лет. Как следует из семейного предания, генерал Ермолов, в бытность главнокомандующим, подарил ее отцу на тридцатипятилетие часы. Однако позже, будучи уже обер-квартирмейстером, тот их то ли потерял, то ли их у него украли, — присаживаясь на заботливо подставленный Поляничко стул, пояснил адвокат. — Сам полковник Родион Игнатьев геройски погиб в конце первого десятилетия Кавказской войны и похоронен на Варваринском кладбище.

Ефим Андреевич сел за стол, достал табакерку и спросил:

— Она что… хочет эти часы получить?

— Ну да. Желание, согласитесь, законное.

— Да я, собственно, и не возражаю. Только вот с этим брегетом слишком много непонятного… — не докончив мысль, Поляничко втянул носом с подушечки большого пальца измельченную табачную крошку, вынул из сюртука белый, квадратами отглаженный платок, замер на секунду и, поймав нужный момент, выдал в батистовую материю череду приглушенных, схожих с хлопаньем петушиных крыльев чихов. Вытерев слезы умиления, сыщик довольно крякнул и, как бы оправдываясь, произнес: — Чумаковский табак — злой, как тещин язык. Вы уж простите старика… Так о чем это мы?