Большой дом - Николь Краусс

В ту субботу в октябре мы с матерью сидели дома. Вдруг заверещали сирены: воздушный налет. Мы включили радио, но была не просто суббота, а Йом-Киппур, и радио молчало, лишь шипело и крякало в углу. Только через полчаса сквозь треск раздался голос. Объявили, что тревога не ложная, и если мы услышим сирены снова, надо спуститься в бомбоубежища. Объявили и поставили «Лунную сонату» Бетховена — зачем, спрашивается? Хотели нас успокоить? А потом диктор опять заговорил. Оказывается, на нас напали. Потрясение? Не то слово! Мы-то были уверены, что с войнами покончено навсегда. По радио опять заиграли Бетховена, прерывая его время от времени закодированными сообщениями — куда являться запасникам. Из Тель-Авива позвонил Ури, он говорил громко, словно мы глухие; даже с другого конца комнаты я услышал, что именно он кричит маме в трубку. Ну, это же Ури — он как всегда шутил, словно не на войну собрался, а в цирк, устроить египтянам представление с разными фокусами. Потом позвонили из твоей части. Мы-то думали, ты там, на горе Хермон, но они сказали, что ты взял увольнительную на выходные. Я записал, куда ты обязан явиться безотлагательно, как можно скорее.

Мы обзвонили всех, кого можно, но никто не знал, где ты. Даже твоя подружка. На маму было страшно смотреть. Не спеши с выводами, сказал я ей. Я-то давно знал о твоих полуночных прогулках, о том, как ловко ты научился жить рядом, но не вместе с нами, проводя время в своем маленьком, неизгаженном людьми мирке. И мне было приятно, что я знал о тебе то, чего не знала мама.

И тут в двери повернулся ключ. Ты ворвался взволнованный, весь на нервах: быстрее, быстрее! Где был, не сказал, а мы и не спрашивали. Я довольно давно тебя не видел и даже удивился: ты стал шире в плечах, прямо-таки внушительный — в доме даже тесно сделалось. А еще ты сильно загорел. В общем, облик был какой-то новый — крепкий, здоровый, подвижный. Этой пружины я в тебе раньше не замечал. Глядя на тебя, я остро, до боли чувствовал, что моя собственная юность ушла в прошлое. Мама заторопилась, захлопотала на кухне. Поешь, убеждала она тебя, еще неизвестно, когда тебя покормят в следующий раз. Но ты не хотел есть. Зато ты то и дело подскакивал к окну — высматривал вражеские самолеты.

Я отвез тебя на сборный пункт. Помнишь, как мы ехали, Довале? Ты ведь потом многое не помнил, поэтому не знаю, сохранилась ли в твоей памяти эта поездка? Мама с нами в машину не села. Просто не смогла себя заставить. Или не хотела заражать тебя своей тревогой. Только собрала тебе пакет со снедью, и он всю дорогу лежал у тебя на коленях, рядом с автоматом. Мы знали, что ты эту еду выбросишь или отдашь кому-нибудь, даже мама знала. Как только отъехали, ты отвернулся и стал смотреть в окно — дал мне понять, что беседовать не намерен. Что ж, прекрасно, помолчим, подумал я. Не впервой. И все же я был разочарован. Видно, надеялся, что нынешние обстоятельства, чрезвычайная ситуация, сам факт, что я везу тебя на войну, вышибут из тебя эту затычку. Я ждал: что-то прорвется наружу. Но нет — ничуть не бывало. Ты отгородился, смотрел в окно. А я… Я был разом и разочарован, и рад. Во всяком случае, молчать было легче. Потому что я толком не знал, что сказать. Да-да, я, у которого на любой случай имелось мнение, который вечно открывал рот первым, который настаивал на своем до последнего… Я был в замешательстве. Я видел, как сливается твое тело с оружием, как небрежно, как естественно ты его держишь. Я понимал, что ты умеешь с ним управляться, что этот механизм — со всей его мощью, со всеми противоречиями — уже часть твоей плоти. Мальчик, которому даже собственные руки и ноги когда-то были чужими, исчез, а на его месте рядом со мной сидел мужчина. Солдат. В темных очках, с закатанными рукавами на бронзовых от солнца руках. Мой мальчик вырос, стал солдатом, и я вез его на войну.

Да, мне было что сказать, но — нельзя. И мы ехали молча. На сборном пункте уже выстроилась огромная колонна грузовиков, и повсюду солдаты — нетерпеливые, беспокойные. Мы попрощались — просто на миг приникли, похлопали друг друга по спине — и ты канул в море цвета хаки. Тут ты уже не был моим сыном. Мой сын куда-то ушел, спрятался в горах, где бродил перед тем, как приехать домой, будто знал, что грядет и хотел скрыться, забиться в нору, в прохладу земли, пока не минет опасность. Ты вычел себя из уравнения, а в остатке получился солдат, который вырос на израильских фруктах, у которого под ногтями не грязь, а прах предков. И теперь он будет защищать свою страну.

Мама в те несколько недель почти не смыкала глаз. И по телефону не говорила, чтобы не занимать линию. Но больше всего мы боялись звонка в дверь. К соседям в доме напротив, к Билецким, пришли, позвонили в дверь и сказали, что Ицхак, малыш Ици, с которым вы с Ури играли в детстве, убит на Голанах. Заживо сгорел в танке. После этого Билецкие вообще перестали выходить на улицу. Дом их зарос травой, занавесок никто не раздвигал, только иногда, очень поздно вечером, внутри мерцал свет и кто-то однообразно нажимал на фортепьяно две клавиши: ля-ла, ля-ла, ля-ла. Однажды я пошел занести Билецким почту, которую по ошибке доставили нам. И увидел бледное пятно на дверном косяке — там раньше висела мезуза. На месте Билецких могли быть мы. Это же чистая лотерея: их сын убит, а наши пока нет, и теперь Билецкий бренчит бесконечные две ноты и не выходит на улицу. Каждый день чьи-то сыновья приносились в жертву. Другой соседский мальчик погиб от взрыва снаряда. Однажды ночью — мы уже легли и выключили свет — мама сказала тихонько, дрожащим голосом: я не смогу жить, если мы потеряем хотя бы одного. У меня было два ответа: «сможешь» или «не потеряем». Мы их не потеряем, сказал я, и сжал ее запястья. У нее были очень тонкие запястья. Она не произнесла: я тебе этого не прощу. Я и так понял. Часть Ури стояла на горе над рекой Иордан. Ему удалось нам разок позвонить, поэтому мы и знали, где он. Намного позже, спустя годы, он рассказал мне, как ловил на радиопередатчике отчаянные сигналы израильских танков с Голанских высот. Они попросту исчезали из сети один за другим, проваливались в тишину, а он все слушал, не мог оторваться, понимая, что слышит последние слова этих солдат. От него мы узнали, что твою бригаду послали на Синай. Мы все время, каждую минуту ждали звонка в дверь. И каждый рассвет, который обходился без звонка, означал, что вы с братом пережили еще одну ночь. В те дни мы с мамой больше молчали, о многом молчали. Наши страхи уводили нас глубже и глубже в бункер безмолвия. Я знал, что, если с тобой или с Ури что-то случится, она не позволит мне страдать так, как будет страдать сама. И за это я копил на нее обиду.

Телефон зазвонил через две недели после начала войны, поздно вечером, около одиннадцати. Все, подумал я, и во мне разверзлась какая-то пропасть. Незадолго до звонка мама заснула на диване в соседней комнате, но сейчас она уже стояла на пороге — сухие, красные от недосыпа глаза, волосы дыбом. Я пошел к телефону, и ноги волоклись точно колоды, точно я с трудом выпрастывал их из сырого вязкого бетона. Глаза жгло, легкие тоже. В трубке сначала была пауза, достаточно долгая — я успел вообразить худшее. И тут я услышал твой голос. Это я, сказал ты. И все. Два слова: это я. Но по этим двух словам я почувствовал, что твой голос немного изменился, словно крошечная, но жизненно важная деталь сломалась у тебя внутри — как спираль в лампе накаливания. Конечно, в тот момент это не имело значения — я слышал твой голос! Я в порядке, сказал ты. Меня душили слезы. Не думаю, что ты когда-нибудь видел мои слезы. Мама вскрикнула. Это он, сказал я. Наш Дов. Она подскочила ко мне, и мы вместе приникли к трубке, голова к голове. Мы слушали твой голос. Я готов был слушать его бесконечно, не важно, что ты говорил. Так мы когда-то слушали, как ты лепечешь поутру в колыбели. Но сейчас ты сказал немного. Ты в больнице около Реховота. Твой танк подбили, тебе прошило грудь шрапнелью. Ранение не страшное. Ты спросил об Ури. Потом сказал, что долго говорить не можешь. Мы за тобой приедем, сказала мама. Не надо, ответил ты. Ну, разумеется, мы приедем! — настаивала она. Я сказал нет! Ты повысил голос, рассердился. И затем, уже тише добавил: меня привезут домой завтра или послезавтра.