Судьба княгини - Александр Прозоров

Многие, кстати, и жили.

Вот уже несколько лет князь начинал свой день вместе со строителями и с ними же заканчивал, возвращаясь в свои покои только в темноте. Персидский ковер на полу, кошма на стенах, расписной тесовый потолок. На столе – немецкое сладкое вино, булгарская копченая рыба, московские моченые яблоки и свои, галичские, соленые огурцы. За окном – простор ночного озера, прикрытого черным куполом с искрами бесчисленных звезд.

Что еще надобно для спокойного одиночества перед крепким сном?

Разумеется, иногда сей устоявшийся ритуал нарушался. Охотой, пирушкой в честь какого-нибудь праздника, объездом земель, общинными жалобами или судебными тяжбами.

Вот и нынешним вечером преданный княжеский слуга, боярин Олай Басманов, отчего-то предпочитающий брить свою рыжую бороду, осторожно положил на стол перед правителем толстый свиток с розовой восковой печатью:

– Княже, сегодня гонец столичный прискакал. Тебе послание из Москвы.

– Хорошо, ступай, – Юрий Дмитриевич вздохнул и откинулся в кресле, рассматривая грамоту.

Софья писала ему по два-три раза в год, призывая в Москву, уверяя в своей любви, заклиная соединить сердца и тела законным союзом, каковой сделает их обоих счастливыми. И каждый раз эти письма становились для князя Звенигородского суровым испытанием.

Нет, в своих галичских владениях Юрий Дмитриевич не стал аскетом, налагающим на себя добровольные кары и ограничения и непрерывно кающимся в тяжком грехе. Помимо строительства, князь позволял себе лесные развлечения, часто отправляясь то на соколиную, то на медвежью охоту, гулял на пирах, веселился со всеми остальными галичанами на праздниках божьих и стоял в соборе на торжествах христианских. Крепкий витязь, завидный мужчина позволял себе разгульные вольности на русалиях и в карачуновы дни. И порою казалось, что – все, отпустило! Перестала болеть душа, не тянет более в Москву к карим колдовским глазам, и совершенно напрасно подмигивает аспид на правом мизинце.

Но приходило письмо – и душа тут же взрывалась, ако снаряженная огненным зельем, сердце начинало стучать, словно после долгой схватки, тело бросало в жар. Юрий брал послание, писанное любимой рукой – и ясно себе представлял, как Софья держала сей пергамент в руках, и через него ощущал ее прикосновение. Князь читал нежные слова – и слышал ее голос, воочию видел ее губы – и с новой страстью начинал желать ласк любимой женщины, ее дыхания, ее поцелуев и снова смертно тосковал по ее облику!

И раз за разом приходило понимание того, что единственный способ не предавать память своего брата, искупить совершавшуюся долгие годы подлость – так это не встречаться с Софьей вовсе! Сжать свое сердце в кулаке и оставаться от нее на удалении в полтора месяца пути.

По уму и совести – надо бы отказать ей, отринуть раз и навсегда! Но Юрий Дмитриевич никак не решался причинить подобной боли любимой женщине и в ответных письмах вместо решительного «прощай и забудь» раз за разом указывал различные оправдания, из-за каковых не может быть рядом. Сперва траур, затем соблюдение приличий, потом стал оправдываться строительством, недугом, важными хлопотами. Постоянно надеясь – авось само собой все забудется, рассосется, растворится во времени.

Но письма из Москвы приходили снова, снова и снова…

И вновь, снова, опять все то же самое! Вновь часто-часто застучало сердце, в лицо ударило жаром – тут же растекшимся по всему телу, превратившись в тягучее томление, в страстное желание поцеловать любимые карие глаза, губы, шею, прикоснуться к бархатистым бедрам, к гладкому, мелко подрагивающему животу.

Снова и снова…

Князь отбросил грамоту, тут же скрутившуюся обратно в свиток, вскочил и отошел к темному окну.

Снова и снова Юрий Дмитриевич понимал, что, оказавшись рядом с Софьей, он не выдержит, не устоит. Никакой могучей княжеской воли не хватит, чтобы не сгореть в той безумной страсти, каковая связала его и великую княгиню!

Если он окажется рядом с Софьей – то снова предаст своего брата, несмотря ни на какие клятвы и зароки!

– Проклятье! Приворотным зельем она меня опоила, что ли? – выдохнул свою тоску великий воевода. Пошевелил пальцами, ожидая, пока отхлынут наполнившие душу чувства. Покосился на грамоту, борясь с соблазном.

И, разумеется, проиграл.

Рука, словно бы сама собой, помимо его воли, дотянулась до письма, вторая его развернула. Глаза побежали по изящной вязи глаголицы, продолжая чтение:

Князь Звенигородский отпустил грамоту, позволив ей упасть на ковер, и в задумчивости прикусил губу.

Вдовая княгиня была права: отвергнуть приглашение на свадьбу правителя Великой русской державы невозможно. Таковое оскорбление случается лишь от лютого врага!

Вот токмо врагам приглашения обычно не посылают…

И потому, коли не приедешь – выходит, что ты уже сам великого князя врагом своим публично указал! Чтобы не ехать на свадьбу – оправдание надобно зело весомое, всем понятное и уважительное. Но и в сем случае придется к Василию Васильевичу двойное уважение и дружелюбие проявить – во избежание слухов и подозрений.

Выходит, надобно ехать…

Но если он появится в Москве – все начнется снова!

Ненаглядная литовская ведьма крепко держала сердце звенигородского князя в своих острых коготках. Исцелить запретной любви до сих пор не смогли ни время, ни разлука, ни честь вместе с совестью. И лишь расстояние в месяц пути удерживало заволочского властителя от новой подлости в отношении своего покойного брата.